Шрифт:
Интервал:
Закладка:
И попал в восемнадцатое столетие. И узнал его — с внезапной и безоглядной радостью. Мое! Моя эпоха, мой город! Ощущение было тем более нелепым, что видеть все это прежде он мог только на картинках. И все-таки он знал этот город. Эти просторные улицы, эти старые вязы, сомкнувшиеся темно-зеленым коридором. Белую церковь с кладбищем по правую руку и пасторским домом по левую. Все беленые заборы, все кирпичные стены, все двери со слуховыми окошечками и обсаженные рододендронами подъездные аллеи. Чтобы вырастить рододендроны такой величины, нужно никак не меньше полувека.
Город уже приготовился к ночи. Все было закрыто, на главной улице светились лишь окна аптеки. Мори прошел к конторке, раскрыл телефонную книгу, нашел адрес и телефон. Аптекарь с интересом смотрел на единственного посетителя.
— Далеко отсюда Озерная улица? — спросил Мори.
— Смотря что вам на ней надо. Она сперва идет пять-шесть миль вдоль берега, а потом сворачивает к шоссе. Кого вы там ищете?
Мори покачал головой:
— Не важно. Я сначала созвонюсь.
Он бросил в щель монетку и назвал телефонистке номер.
— Занято, — ответила она.
Хватит ли у него смелости на вторую попытку? Мужчина за стойкой смотрел на него с любопытством.
— Вы не здешний?
— Из Нью-Йорка.
— А-а… Был я там однажды. Не понравилось.
— Что ж, может, вы и правы. Тем более здесь у вас такая красота.
— Мои предки приехали сюда, когда здесь жили одни индейцы.
Мори опустил еще одну монетку. На этот раз ответили.
— Простите, Агата дома?
— Мисс Агата?
Он обрадовался, что подошла служанка.
— Что передать, кто звонит?
— Знакомый. Знакомый из Нью-Йорка.
Когда она взяла трубку, он прошептал:
— Агги, я здесь, в городе.
— Боже мой! Почему?
— Потому что я сойду с ума, если не увижу тебя.
— Но что я скажу? Что мне делать?
Внезапно его голос зазвучал твердо:
— Скажи, что тебе нужно в аптеку. Да что угодно скажи! Я буду в конце квартала, на коричневом «максвелле». Через сколько ты выйдешь?
— Минут через пятнадцать.
Отъехав от города мили на две, он остановил машину. Объятия — словно бальзам на рану.
— Я должен знать, что с нами будет.
Она заплакала.
— Не надо, не плачь, — пробормотал он. — Понимаешь, после рождественского бала мне все люди — враги. Как будто каждый готов тебя отнять…
— Я твоя. Никто меня не отнимет, — сказала она с отчаянной решимостью.
— В таком случае выходи за меня замуж. В июне, после выпускных экзаменов. Выйдешь?
— Да. Да!
— Что бы ни случилось?
— Что бы ни случилось.
Теперь он, по крайней мере, знал свою цель. Как достичь этой цели, он не имел ни малейшего понятия; как совместить семейные обязанности с учебой в юридической школе — представлял весьма смутно. Но она согласилась! Она пообещала! И это обещание поддерживало его всю весну, всю сессию, до самой церемонии вручения дипломов.
Обыкновенно перед сном мама пила на кухне кофе. Сегодня, вернувшись из Йеля с дипломом, он сидел с ней рядом. Целый день он чувствовал, что мама хочет что-то сказать. И не ошибся.
— Мори, — начала она, — у тебя есть девушка, верно? И она не еврейка.
От неожиданности у него едва не вырвался глупый смешок.
— Как ты догадалась?
— Ну, если бы дело обстояло иначе, зачем тебе таиться?
Он не ответил.
— Ведь весной, когда ты брал у папы машину, ты ездил к ней?
Он кивнул.
— Что ты собираешься делать?
— Жениться, мама.
— Но ты понимаешь, как это сложно и тяжело? Для всех.
— Понимаю. Мне очень жаль.
Мама размешала сахар в кофе. Ложечка мелодично, успокаивающе звякнула о фарфор. Мама тихонько заговорила:
— Знаешь, я часто веду споры сама с собой. В душе такая раздвоенность, словно я держу в руках шар и вижу сразу обе половинки. Иногда я думаю: Мори, ты прав. Если ты действительно любишь человека, если это истинная любовь — а ее, видит Бог, так мало в жизни, и она так неуловима и непостижима, что даже я, в моем возрасте, понимаю ее с трудом… Нет, наверное, не стоит и произносить слово «любовь». Просто если ты хочешь быть вместе с каким-то человеком, то не надо лишать себя этой радости. Жизнь достаточно коротка. Ради чего страдать? Приносить себя в жертву? Один родился с таким клеймом, другой — с эдаким, дело случая… Ты понимаешь, о чем я?
— Да, да. Но с чем тут спорить?
— Есть с чем, — тихонько ответила она. — Ты тот, кто ты есть, в твоих жилах течет эта кровь, и никакой другой уже не будет. Так что права не я, а твой отец. И я говорю себе: Мори должен послушаться отца.
— Ты знаешь, что он скажет? Ты с ним что-нибудь обсуждала?
— Конечно, нет! А что он скажет, я, разумеется, знаю. Не хуже тебя. — Она залпом выпила кофе.
«Какое красивое лицо! — подумал он. — У мамы одухотворенное, нежное, прекрасное лицо…»
— Он скажет, — продолжала она, — и будет прав, что ты принадлежишь к гордому и древнему народу. Конечно, глядя на ребятишек в гетто, в бедняцких кварталах, об этом легко позабыть. Да, нам не хватает образованности, мы шумливы, а порой и плохо воспитаны. Чему ж тут удивляться? Учиться нам было негде. Но мы — лишь малая частичка народа и его истории.
— Я знаю… Я все понимаю.
— Там, в колледже, ты познал другой мир… Я часто думаю, не стыдишься ли ты такой матери. Подспудно, в глубине души. Я ведь не американка. До сих пор не избавилась от акцента. Тебя это не тяготит?
— Ну что ты! Нет, конечно, — сказал он. Сердце сжалось от боли. Мама, такая уверенная, гордая, умеющая величественно носить свои немногие теперь туалеты… Мама. Всегда с книгой в руке, всегда спешащая на какие-нибудь курсы… Неужели ее постоянно мучит этот вопрос? Как же мало мы друг о друге знаем.
Он сидел в белоснежной прохладной кухне, в окружении белейших шкафов и полок; в углу высился холодильник, чуть поодаль плита — тоже белая; лампа под потолком слепила белым леденящим светом. Ему почудилось, будто он в операционной, беспомощный, распятый на операционном столе.
— Мама, я не смогу!
— Не сможешь расстаться с ней?
Дыхание перехватило, ответить не было сил. Неужели он, взрослый, заплачет как мальчишка? Но говорить ему определенно мешали слезы, они подступили совсем близко…