Если низшее дворянство представляло класс, находившийся в полном разложении, так как стал экономической ненужностью, то крестьянство, ближе всего стоявшее к феодальной знати и имевшее с ним очень много точек соприкосновения, представляло собой класс, находившийся тогда в процессе полного преобразования. Развившееся денежное хозяйство не сделало его лишним, но оно должно было внутренне совершенно переродиться, так как и оно всюду переходило от производства для собственного потребления и для нужд общины (марки) к производству товарному. Города нуждались все в большем количестве съестных припасов, а также сырья – шерсти, льна, кож, дерева, красящих веществ и т. д.

Производителем всех этих предметов становилась деревня. Под влиянием этого радикального переворота изменилась и половая мораль крестьянства. Стерлись прежде всего старые патриархальные отношения внутри семейного союза, и быстрее всего, разумеется, там, где росло экономическое значение крестьянства, увеличивалось число батраков и батрачек, и последние превращались из помощников и членов семьи в простых наемных рабочих.

Там, где новое дворянство само занималось производством, крестьянство, напротив, экономически разорялось, так как начался пресловутый процесс экспроприации крестьянства. Занятое производством дворянство нуждалось в крестьянской земле, и притом – в противоположность феодальной эпохе – в земле без крестьянина. С этой целью крестьянина систематически разоряли, а именно при помощи ему совершенно неведомого римского права, которым алкавшие земли дворянчики мастерски пользовались в своих интересах. Эта насильственная пролетаризация крестьянства привела его, как и городской пролетариат, к аскетизму. Там же, где его экономическое разорение не сопровождалось этим результатом, оно сказывалось в распадении семейных связей, в усилении индифферентизма в области половых отношений.

Народная мудрость выразила свой взгляд на супружескую верность крестьян в сжатой поговорке: «Попам нет надобности жениться, пока у крестьян есть жены». И этот взгляд рассказчики новелл и фацеций, авторы масленичных пьес и народные поэты комментируют сотней описаний, примеров, анекдотов и сатирических выпадов. Надо, однако, иметь в виду, что в продолжение столетий крестьянин был излюбленным предметом насмешки, что остроумие горожан – все описания крестьянской жизни принадлежат именно перу горожан – с особенной охотой подчеркивало грубость и низменность его вожделений. Такое поведение было, впрочем, совершенно логично. Тип мужика противополагался горожанину не из простого желания злословить и клеветать, ибо это желание могло остановиться и на другом объекте, а потому, что крестьянство было не только угнетенным классом, но и классом враждебным: в интересах бюргерской классовой борьбы было навязать ему всевозможные пороки.

Если мужика изображали не иначе как обжорой, пьяницей, развратником и грубым идиотом, то потому, что таким образом хотели унизить своего классового противника. Но если даже принять во внимание эту общую тенденцию приписывать мужику все грехи и пороки, изображать его вечно обманываемым – и прежде всего, конечно, его собственной женой, – если скинуть с его бюджета даже половину того, что на него наговорили, то и тогда нам придется сказать, что эти описания только до уродливо-смешного преувеличивали основные линии действительности. А что крестьянство действительно отличалось дикостью и грубостью, достаточно объясняется его некультурностью, обусловленной его примитивными экономическими средствами существования. В нем не было и следов какого-нибудь образования, господствовало отчаяннейшее невежество. Столь же невежественный священник с его узким умственным горизонтом был единственным источником знания для деревни. При таких условиях разве могли возникнуть среди крестьянства более высокие этические воззрения, более утонченное нравственное чувство? Ничем не сдерживаемое подчинение инстинкту казалось ему высшим блаженством.

Неизбежные последствия такого положения вещей подтверждаются хотя бы немногими данными. Бесспорно известно, например, что процент незаконных рождений в деревне всегда был выше, чем в городе. Далее, не менее бесспорно, что все указы, изданные властями против «растления девушек, разврата и прелюбодеяния в деревнях», проходили бесследно, несмотря на то что постоянно возобновлялись, и обыкновенно даже самые суровые церковные епитимьи не приводили к желаемому результату. Эта неискоренимость нравственной разнузданности имела свои основательные причины.

Изнасилование девушек, например, было во многих местностях просто потому неискоренимо, что по господствовавшему наследственному праву сотни парней были лишены возможности жениться, раз старший брат, наследник двора, еще не обладал определенными средствами или если родители еще не передали детям наследство, еще не хотели удовольствоваться своей «старческой долей». Одно это обстоятельство объясняет нам в достаточной степени тот факт, что в таких местностях все указы против добрачного полового общения оставались безрезультатными, а также и то обстоятельство, что в этих местностях ни для девушки, ни для парня не считалось позором иметь незаконных детей. Надо прибавить еще и то, что в деревне не существовало проституции как суррогата брака или, во всяком случае, не в таком размере, как хотя бы в ничтожнейшем городишке. Это учреждение было деревне, конечно, не потому неизвестно, что открытая проституция не вязалась с воззрениями деревни на нравы и нравственность, а потому, что любовь – товар, который можно обменять почти только на деньги, а деньги имелись у крестьянина лишь в очень ограниченных размерах. Так, оставалось только сходиться с крестьянскими женами и дочерьми, а в более богатых деревнях, где существовала женская прислуга, с последними.

Если среди крестьянства господствовали, естественно, более разнузданные нравы, чем в городе, то по отношению к батрачкам и служанкам уже, несомненно, господствовал принцип «chacune pour chacun». Правда, о положении тогдашней прислуги у нас почти нет никаких положительных данных, так как она не нашла своего историка. Но мы знаем, в каких условиях жила прислуга лет сто тому назад и каковы эти условия во многих местах еще в наше время. Мы знаем, например, что очень часто и теперь еще батраки и батрачки спят в одной и той же комнате, что одежда их часто состоит только из рубахи и штанов, из рубашки и юбки. Если мы приложим поэтому к быту прислуги Ренессанса масштаб недавних дней или нашего времени, то придется сознаться, что вся женская прислуга находилась всецело во власти парней, батраков и, кроме того, еще хозяина-мужика. И, несомненно, лишь очень немногие служанки избежали такой судьбы, зато было тем больше таких, которые должны были в продолжение года отдаваться не одному мужчине, которые вечно бывали беременны и часто сами не знали, кто отец их ребенка, так как все мужчины, бывшие на крестьянском дворе, поочередно обладали ими. Если нелепый романтизм или реакционные классовые интересы считают подобное положение вещей неправдоподобным, то достаточно указать на упомянутые выше жилищные условия. Раз батраки и батрачки спят в одном помещении, притом чрезвычайно тесном, если комнаты в лучшем случае разделены дощатой перегородкой, так что одни постоянно должны переходить через комнату других, то говорить о стыдливости и сдержанности во взаимных отношениях приблизительно так же остроумно, как говорить о чувстве осязания у носорога. А там, где отсутствуют такие естественные сдерживающие чувства, батрачка или служанка вынуждена сегодня разделять ложе с одним, завтра с другим и только разве личная ревность может поставить здесь преграду: ревность крестьянки, выгоняющей мужа из спальни служанки, или мускулистого парня, не желающего терпеть рядом с собой соперника у понравившейся ему батрачки.