И с этими словами высокий африканский маг в причудливой яркой одежде, при огромной чалме, подошел попрощаться к сутулому, худому, косоплечему Сыну Человеческому. Он же за две тысячи лет сильно устал скорбеть за потомков Адама, Авеля и Каина, продолжающих оставаться несчастными, злыми и корыстолюбивыми.

Отправляя своего далекого пращура к Акиму в Корею, страну Хангук, за ответом на то, что же означали у этого, еще одного русского писателя нерусского происхождения, слова «ни единого шанса», Пушкин надеялся в далеком ответе найти разгадку на самый близкий к его судьбе вопрос: почему Бог, у которого он просил, вымаливал шанс на единственный меткий выстрел, чтобы на честной дуэли убить подонка Дантеса, — почему Бог ответил ему категорическим жестким «нет»? А дьявол, которому он тогда помолился также, ответил ему готовным «да» — но самым подлым образом обманул его. Он слышал, как пуля из его пистолета щелкнула о пистолет Дантеса, которым тот отгородился, и с жужжанием ушла в рикошет, куда-то в безнадежную вышину. Пушкин надеялся, что Аким, писатель другой эпохи и в русской литературе тоже не русский человек по крови, сможет объяснить ему отступление от него Бога, которого Пушкин так любил и к которому обратился с последней мольбой. Но при встрече в Корее писатель Аким сказал эфиопскому волхву Бальтазару: «Конечно, я об этом много думал… Но ответа не нашел… Однако дьявол ведь тоже не помог и обманул бедного Пушкина… Значит, оба они отступились от него в самый тяжкий для него момент жизни…»

Пушкин, когда услышал такой ответ Акима, велел эфиопскому магу передать следующее: «Мало, голубчик мой, тебе доставалось, видимо, от начальства за твои постоянные служебные афронтации. Пустое ты городишь: никто из них, ни Бог, ни дьявол, не отступились от меня ни на миг. Оба они за мою душу боролись до самого конца своих полномочий. Ибо я был одним из предельно мощных генераторов Энергии Ла. И тому и другому хотелось привлечь меня на свою сторону. Но звезда остановилась над Вифлеемом, и мой пращур, один из трех волхвов, следовавших за звездой, — Бальтазар отвел меня за руку к Спасителю, не дал мне в гневе моем пролить чужую кровь».

Во время нового воплощения бомжом конца двадцатого века в Москве, попав под цунами Исторического Хлама и Барахла — ИХБ, — Пушкин чудом остался цел, когда летел на серых от копоти херувимских крыльях вверх по улице Баррикадная. Он тихо месил пропитанный смогом тяжелый воздух, сокрушенно вспоминая о том, что жена Наталья, которую он так любил, почему-то сделала так, чтоб он погиб в 37 лет, а потом вышла замуж за какого-то пожилого генерала. Он тосковал о былом счастье с Натальюшкой своей, которой словно никогда, то есть нигде и не было, — и не замечал, как на него сзади, по широкому Краснопресненскому проспекту, надвигалась, догоняя его, новая, особенно высокая волна-цунами ИХБ — из созданных ноосферой предметов бытового существования людей XX века.

О, это была колоссальной высоты чудовищная волна перекореженного барахла, в которой кувыркались, мотались в воздухе, осточертело неслись куски, фрагменты, обломки и выломанные из цельной системы блоки каменных и деревянных строений, хаос из раздолбанных интерьеров канцелярий и ведомств, горы рухнувших стопок документов. И все это грозное, нежитийное и потому особенно жуткое, неслось по широкой Краснопресненской улице, захлестывая тысячи отчаянно бегущих пешеходов и сотни автомобилей, потерявших управление и наезжавших друг на друга в тяжком грохоте всеобщего ДТП. Пушкин едва не был накрыт цунами ИХБ, летя где-то на уровне пятого этажа, но был подхвачен на лету и стремительно поднят ввысь черноликими африканскими ангелами.

Шли по улице необыкновенной миловидности обнаженные девушки, барабанили себя кулачками по голому животу, чтобы было смешно, но их накрыло цунами, и девушки исчезли в глаголах прошедшего времени, словно дематериализовались, так и не объяснив смысла своей голопузой демонстрации.

Затем Пушкин попал в метро на станции Пушкинская, прочитал на стене подземного вокзала свои стихи про Москву, выбитые на желтом металле. Потом он нырнул в какую-то дверь и побежал по какому-то коридору. Вскоре набрел в темноте на стойбище бомжей у подземельного костра Владивольфа, они жгли остатки лозунгов и транспарантов с палками. Но дрова у них кончались, и они вырвали у Пушкина его Пегасовы крылья, Борзеня и Зеньбора, и одно за другим сунули в огонь. Конско-архангельские крыла легко занялись и вспыхнули необыкновенно ярко, на миг в подземелье сделалось, как при солнышке в яркий полдень.

В толпе причудливых бродяг, сидевших вокруг костра по имени Владивольф, находилась маленькая изящная блондинка, которую полюбил Аким, когда ему было семнадцать лет. Но именно она, когда писателю стал семьдесят один год, подала телепатическую мысль своре бомжей — что Пушкина и Акима трижды роднит имя Александр: отца Акимовского звали Андрей Александрович, а матушку Александра Владимировна. Бомжи насторожились, им сразу захотелось съесть что-нибудь, любая новая информация вызывала у голодных бродяг повышенный аппетит. Почувствовав на себе заинтересованные взгляды бродяг с опухшими монгольскими лицами, Александр Пушкин тут же мгновенно прекратил свою очередную экспедицию в Москву. «Я жить хочу, чтоб мыслить и страдать», — продекламировал он и, дематериализовавшись, отступил во всеутешительную вселенную Ла.

Аким же написал такие стихи:

Я направил эту нежность навстречу блондинке, которая стала 70-летней старушкой, хрупкой, седенькой, с ясными мерцающими глазами голубого сияния чистых незабудок. В этой голубизне пролетела, словно игрушечный самолетик по настоящему небу, та моя любовь, о которой я молил Бога всю мою жизнь. Мой игрушечный самолетик Сонгрези был чудо как хорош, большая умница — совершил беспримерный чемпионский перелет по истинному небу, голубому, как мелкие незабудки, на протяжении семидесяти земных лет! Но так и не долетел Сонгрези до моей первой и истинной любви, о которой я всю жизнь просил у Бога. Ведь это могло быть — но этого не было, и напрасно подкатывала к моему сердцу могучая нежность, которую я не знал, куда девать.

Невидимую жизнь, которую проживал человек по имени Невидим Фантомович, чтобы в конце ее стать невидимкой и исчезнуть со всех глаз, — эту призрачную жизнь могла украсить только нежданно великая любовь невидимки к невидимке, только сладостная страсть одного невидимого сердца по другому, во веки веков невидимому. Но от предположения, что это сердце существует в нашей галактической системе, невидимо орошались глаза сладкими слезами беспомощной одинокой, невидимой юности. Я любил только ее, я любил только один раз, я так и не достиг этой любви, полетев к ней на игрушечном самолете Сонгрези. Я не дождался никакого отклика от любимого невидимого сердца, я всю жизнь не знал, почему я полюбил эту маленькую хрупкую девушку, натуральную блондинку. А она вовсе без меня стала семидесятилетней старухой, оказалась в подземелье метро, среди одичавших бомжей, грелась у костра по имени Владивольф, из обломков канцелярских стульев. Она была праматерью всех Акимчиков, которых я не смог отправить жить на земле после меня, ибо от трех моих жен в данной штуке жизни не родилось у меня ни одного сына. И вот я стоял, перешагнув порог семидесятилетия, готовый вновь отправиться на поиски райских радостей, без которых не стоило не только жить на земле, но и попросту появляться на ней.