темноте на каменном полу, величественный старец с глазами пророка, а может безумца, раскатывал серебряную проволоку в тончайший паутинный лист. Удерживая материал на наковальне цепкими пальцами ног, он ловко орудовал обеими руками, оглашая улочку звонкими, мелодичными перестуками молотков. Мой товарищ взял в руки готовый лист, и тот буквально прилип к пальцам. Металл невесомо рвался, словно таял в руках, серебря узоры пальцев.

- Сколько я должен вам, отец? - спросил он мастера.

- Две аны. - Старец обвел нас невидящим взором. О чем он грезил в своем далеке, звеня молоточками? Хотел бы я знать…

То, что он сказал, звучало чудовищно. Во-первых, аны, мелкие монеты времен британского владычества, давным-давно не ходили в его стране, а во-вторых, он спрашивал с нас гроши за ювелирную, почти нечеловеческую работу. Даже в масштабе цен той эпохи две аны были пустяком.

- Угощайся! - Георгий протянул мне новый лист, а сам начал со вкусом уплетать серебро. - Индийцы едят его с незапамятных времен. Лучше всякой дезинфекции.

Впервые в жизни я ел металл. Он таял на языке так же, как и в пальцах.

- Аны давно не ходят, отец, - усмехнулся мой друг, вынимая из бумажника крупную купюру. - Возьмите. И спасибо вам за ваш замечательный труд.

- Я ничего не возьму с вас, - отрицательно кивнул кузнец. - С людьми, которые знают наши обычаи и говорят на нашем языке, нельзя обходиться как с покупателями. Вы ничего мне не должны. Вы - наши гости.

- Спасибо, отец! - Георгий убрал деньги. - Намаете, - -поклонился, сложив ладони. - За день, - шепнул он мне, когда мы выбрались из лабиринта улиц на площадь, - от силы можно отковать два таких листа. Как он зарабатывает на жизнь?

Как многолика Индия! Страна Махабхараты и Рамаяны, Упанишад и Вед, страна атомной энергии и спутника «Ариабата». Этот спутник, созданный руками индийских ученых, был назван в честь древнего математика и мудреца. Но на околоземную орбиту его вывела советская ракета, запущенная с космодрома, расположенного на нашей земле. Знаменательное совпадение и отнюдь не случайное! Вспомним хотя бы «Русь - Индия» Рериха:

«Если поискать, да прислушаться непредубежденно, то многое значительное выступает из пыли и мглы. Нужно, неотложно нужно исследовать эти связи. Ведь не об этнографии, не о филологии думается, но о чем-то глубочайшем и многозначительном. В языке русском столько санскритских корней… Пора русским ученым заглянуть в эти глубины и дать ответ на пытливые вопросы. Трогательно наблюдать интерес Индии ко всему русскому… Тянется сердце Индии к Руси необъятной. Притягивает великий магнит индийский сердца русские».

Читая эти строки, я думаю об индийском гении, который устремился в космическую дверь, распахнутую мощью и дружбой нашей страны. Не это ли смутно грезилось мудрецу и художнику среди вечных снегов гималайских?

Однажды писатель Иван Антонович Ефремов подарил мне зеленый от древней патины обломок буддийской статуи. Это была изящная бронзовая рука, пальцы которой соединялись в фигуру, известную как «колесо учения». Он нашел руку неведомого бодхисаттвы в гобийской пустыне у подножия холма, среди раскаленного бурого щебня. По этому щебню, вздымая клубы удушливой пыли, проносились когда-то крепкие низкорослые кони монгольских завоевателей, тянулись купеческие караваны с шелком, этот холм, возможно, видел нукеров железного хромца - Тимура. Но тонкие бронзовые пальцы с удлиненными изысканными ногтями так и не разомкнули свое символическое кольцо - чакру, колесо причин и следствий.

- В такой вот круг замыкаются наука и искусство, - сказал Ефремов.

Ему было свойственно глубокое проникновение в суть вещей, ясное осознание удивительной взаимосвязи всех проявлений стихийных сил и целенаправленных движений человеческой истории.

Такая же высокая жажда необъятного, такой же целеустремленный полет к невозможному были характерны для Рериха. Великий русский художник уходил вглубь, чтобы лицезреть «Рождение мистерий», и поднимался в заоблачные дали, чтобы видеть, как золотые рыбы светил плывут сквозь туманности шлейфа «Матери мира», проникал в изначальную общность изукрашенных рунами ледниковых глыб Карелии и гималайских скал, на которых между золотистыми пятнами лишайника высечены знаки Гесэра, героя грандиозного эпоса Азии.

На картине, которая так и называется «Знаки Гесэра», Рерих изобразил круторогих баранов, каких рисовали на стенах пещер первобытные люди, и меч героя, почитаемого как бог войны.

«Не карай нас карою строгой,

Ты нам кости и жилы, оставь,

Наши злые души не трогай!»

И в пыли, у Гесэровых ног,

Распростерлись они, как мох.

Гесэр

Он свершил великий синтез, олицетворение в законченном храме того смутного лепета, который слышится ныне в разноязыких словах, проблескивает в старинных орнаментах, мерещится в очертаниях древней архитектуры. Для Рериха не были загадкой совпадения слов в индоевропейских языках и санскрите. За древним названием «Веда» вставало славянское «ведун», русское слово «ведение» - знание, чешское - «наука».

Для Рериха «путь из варяг в греки» был не столько историко-географическим понятием, сколько обобщенным свидетельством единства и взаимопроникновения культур. История не оставила нам столь же ясных следов существования встречной дороги «из арьев в славяне», но Рерих умел различать горящие в ночи вехи ее. Санскритское «набхаса» и русское «небеса», ведическое «Агни» и наше «огонь» - это не случайные совпадения, это плывут по реке времени светы в кокосовых скорлупках («Огни на Ганге» Рериха).

Так замыкается колесо знания.

Или только кольцо памяти?

Оно совершило полный оборот, и мы вновь в Варанаси, где термометр показывает плюс 47. «Отель де Пари» был подобен благодатному оазису в центре раскаленной пустыни. Уютно жужжал широколопастный фен под потолком. Кондиционер, который я врубил на полную мощность, дышал благодатной прохладой. В холодильнике стояли бутылки с кока-колой. Сквозь спущенные жалюзи доносилось или, быть может, скорее, угадывалось убаюкивающее журчание фонтанов. Я знал, что на зеленой траве английского лау-на меня дожидается жуликоватый заклинатель змей. Вчера я имел неосторожность поиграть с его питоном, заметив вскользь, что видел в Агре куда более крупную змею. Заклинатель тут же пообещал принести десятиметрового боа и потребовал задаток. Чтобы отвязаться, я дал ему рупию и поспешил уйти. К вечеру, после огненной феерии на Ганге, я уже напрочь забыл про всех змей на свете. Но, одеваясь к завтраку, услышал заунывную жалобу дудочки, изготовленной из двойной тыквы. О, как знаком мне был этот резкий, однообразный мотив! Не питона, не кобру на вечный поединок с мангустой выкликал он. Отнюдь. Это меня ждали в тени старого мангового дерева, где водяная вертушка осыпает траву радужным дождем. Сжав зубы, я вновь дал себе клятву более не ввязываться в змеиные истории. Перезарядив фотоаппарат, я