Ему только что пришло в голову, что в Париже и без того естьмножество укромных уголков, где можно видеться с любовницей. К чему жепродолжать свидания в ее собственном доме, подвергаясь риску?

– Послушайте, Бриквиль, – сказал комиссар,решившись. – По-моему, молодой человек говорит дело. К чему нам всем этихлопоты, а вам еще и разорительный судебный процесс? Давайте и впрямь замнемдело по-соседски. Какого дьявола вы прицепились к бедному юноше с разными тамбеспочвенными подозрениями? Не следует судить о вещах по первому впечатлению исвоей первой мысли. В рогатых видениях, посещающих ревнивых людей, больше воображения,чем истины. Таково уж ваше ремесло ресторатора и содержателя меблированныхкомнат – супруга ваша прямо-таки вынуждена ласково улыбаться посетителям ипостояльцам, чтобы не растерять клиентуру. Тут нет ничего от распущенности,право же. Вполне возможно, парочку таких улыбок или взглядов вы и истолковалисовершенно неподобающим образом… Короче говоря, я вас готов вытащить из этойнеприятности при условии, что вы мне пообещаете быть благоразумным в будущем,примиритесь и с вашей законной супругой, и с этим достойным юношей…

Но господин Бриквиль, очевидно, ободренный столь быстрымсвоим предыдущим освобождением из темницы, окончательно закусил удила и потерялвсякую осторожность.

– Это я-то должен быть благоразумным? – завопилон. – Это мне следует искать примирения? Благодарю покорно! Мало того, чтоменя сделали рогоносцем, что меня преследует без всякого на то повода продажныйполицейский чин – я еще обязан сам искать примирения? Только потому, что этотвертопрах и фат, задира и похабник – кардиналист?! Знаем мы, любезный комиссар,откуда ноги растут! Ну ничего, найдутся люди, которые, уж будьте уверены,вложат ума и этим кардинальским прихвостням, и их хозяину, выскочке иинтригану, ненавидимому всей Францией…

Он замолчал – комиссар, упершись кулаками в источеннуюшашелем доску стола, медленно поднялся во весь рост со столь грозным и свирепымвидом, что никто не удивился бы, изрыгни он изо рта пламя, а из глаз – искры.

– Все слышали? – страшным, зловещим голосомпротянул комиссар. – Все здесь присутствующие слышали, какими словами этотпроходимец отозвался о первом министре нашего христианнейшего короля? Еговеличество изволит доверять господину кардиналу, без колебаний приблизив его ксвоей особе, а вот Бриквиль, фу-ты, ну-ты, осмелился бесчестить еговысокопреосвященство так, что и повторить грех! Да за меньшее людей отправлялина Гревскую площадь! На сей раз вы крепенько влипли, дражайший! Теперь вас невытащит из-за решеток ни один магистрат! Теперь дело насквозь политическое, аэто уже другой оборот! Похоже, Бриквиль, вам все-таки придется примеритькаменный камзол… Уведите его с глаз моих – а поскольку до Шатле гораздо дальше,волоките прямиком в Консьержери! А уж оттуда, никаких сомнений, он быстренькопопадет в Бастилию! Что вы стоите?

"Видит бог, моей вины тут нет, – без малейшихугрызений совести подумал д’Артаньян, глядя вслед окруженному толпой стражниковБриквилю. – Сам накликал беду, болван… Господи ты боже мой! Да ведь теперьона от меня точно не отстанет! Вот положеньице…"

Судя по обращенному к нему взгляду Луизы, задумчивому исловно бы оценивающему, худшие подозрения сбывались с поразительной быстротой…

Вернувшись домой уже перед самым рассветом в крайнемрасстройстве чувств (и едва избавившись от Луизы, жаждавшей, чтобы еенемедленно утешили после всех переживаний и бурных событий), д’Артаньян толькотеперь обнаружил на столе записочку от Пишегрю, приглашавшего его завтра наигру в кости.

Кварталы Веррери получили свое название оттого, чтопримыкали к одноименной улице на правом берегу Сены. Сейчас уже невозможноустановить, улица ли создала кварталам дурную славу или все обстояло как разнаоборот, но безусловным фактом или, говоря языком науки, аксиомой является то,что и улица Веррери, и прилегающие к ней кварталы считались в славном Парижеименно тем самым местом, которое люди богобоязненные, добродетельные, робкиеили просто не отягощенные предосудительными привычками (либо деньгами на оплатутаковых привычек, обходившихся во все времена весьма недешево) предпочитали вовсякое время суток обходить десятой дорогой.

Однако д’Артаньян представлял им полную противоположность. Ввосемнадцать лет страшное для почтенных обывателей слово "порок"предстает чем-то отвлеченным от реальной жизни, а вот веселье привлекаетнесказанно. Кварталы Веррери при всей своей сомнительной славе обладали однимнесомненным достоинством – там было весело. За свои деньги человек могнезамедлительно получить все желаемые удовольствия, а от неизбежных сопутствующихосложнений сорвиголов вроде нашего гасконца спасали как бойкая шпага, так июношеское пренебрежение к опасности, что в сочетании являет собою взрывоопаснуюсмесь и позволяет человеку ни за что не угодить в малопочтенную категорию"легкой добычи".

Д’Артаньяна легкой добычей никто не считал, а потому онразгуливал, как завсегдатай, там, где королевские стражники рисковалипоявляться лишь плотными кучками, ощетинившись алебардами…

Впрочем, улица, куда он направил стопы согласно запискеПишегрю, считалась одним из пристойных мест – если только позволительноупотреблять подобные обороты по отношению к кварталам Веррери. Видимо, все делобыло в том, что она располагалась на некоем незримом пограничном рубеже, гдееще могли появляться без особых тревог решившие пощекотать нервы и поискатьприключений случайные визитеры…

Д’Артаньян, в отличие от залетных гостей, которых сразуможно было опознать по неуверенности во взгляде и поведении, по-хозяйски вошелв один из ничем не примечательных домов, лишенных каких бы то ни было вывесокили иных отличительных знаков, бросил ливр одноглазому привратнику,приветствовавшему его со всем возможным почтением, и вступил в обширнуюприхожую, где его радостно встретили бойкие и смазливые девицы – Лизетта,Мюзетта, Жанетта, Жоржетта, а также другие, чьи имена не сохранились дляистории. Всё это были девушки отзывчивые и приветливые, не обремененные никорсажами, ни чрезмерной чопорностью, – а потому без церемоний повисли нашее у гасконца, награждая звонкими поцелуями и прижимаясь так тесно, что межними и д’Артаньяном не смогла бы протиснуться и самая куцая мораль. И гасконец,и отзывчивые девицы с приятностью ощущали прикосновения пленительныхвыпуклостей – д’Артаньян считал таковыми те, что были даны девицам от природы,а для грациозных нифм, наяд, дриад и сильфид самой пленительной выпуклостью настатной фигуре юного гвардейца был карман, в коем лежал туго набитый кошелек. Вобщем, обе стороны были довольны друг другом.

Увы, на сей раз у него были более неотложные дела, и онпробился к лестнице на второй этаж через эту щебечущую стайку, щедро раздаваясеребряные ливры, а то и турские экю в ответ на просьбы милых созданий.

На втором этаже, в знакомой сводчатой комнатке, сиделивокруг стола трое приятелей по играм и кое-каким предосудительным похождениям –одноглазый шевалье де Пютанж, вынужденный не так давно покинуть одну из ротКоролевского Дома по не известным никому причинам, которые он сам объяснялподлыми интригами завистников, недавно прибывший из Нового Света граф (по егособственным заверениям) де Герлен, обогатившийся там пусть не золотом, нобесценным жизненным опытом, и мрачный во всякую погоду дю Буа, чье дворянствоиные полагали сомнительным, но не могли не признать, что гонора у дю Буа хватитна полдюжины шевалье.