И хотя я говорил смеясь, слезы лились без остановки.

Парад прошел еще раз

Возможно, мои воспоминания отличаются от того, что было в действительности. Я помню, что в том году декабрь стоял теплый. Это совсем не было похоже на зиму: ничего не замерзло, не было даже висящих под карнизом сосулек.

Я помню магазины, продававшие американские и европейские чемоданы с прикрепленными к ним бирками известных фирм, помню, как холодный ветер трепал эти ярлычки. Помню переулки со стоящими в ряд прилавками под ярким, слепящим глаза освещением; заполнивших улицы женщин, продающих украшения, ленты для волос и серьги; старушек, сидящих в ряд на корточках, поставив перед собой кимбабы, завернутые в полиэтиленовую пленку; покрытые сахаром пончики, выложенные друг на друга слоями; дребезжание колес тележек, которые мелкие торгаши тащили по неровной дороге, нагрузив их термосами с горячей водой, с растворимым кофе, напитками ючжичха и юльмучха для продажи перекупщикам и прохожим; белый дым, неизменно поднимающийся над оранжевого цвета прилавком, внутренняя часть которого не была видна из-за пара, осевшего на пластиковых окнах.

В декабре 1986 года я шел, напевая про себя песню «Imagine» и разглядывая прохожих с надетыми на лицо масками и со шляпами на голове. Для них, как и для меня, зима 1986 года тоже была единственной в жизни. И я не знаю, как для них, но для меня она, пожалуй, была жаркой. «Интересно, — думал я, — такой же жар чувствует молодой верблюжонок, который впервые шагает по бесконечным пескам в самом конце растянувшегося каравана, следуя за хвостом последнего верблюда?» Ему, находящемуся немного в возбужденном состоянии, пустыня, вероятно, кажется горячей, кипящей. Конечно, в будущем у него будет множество поводов, чтобы снова пересечь эти бескрайние просторы, но в этот миг — именно в этот миг он в первый раз ощущает настоящий жар пустыни.

Начало и конец — похожие слова. Мы не можем дважды испытать первое ощущение. Декабрь 1986 года вызвал у меня такое же чувство: он был для меня первым и последним. Не знаю, можно ли меня назвать мечтателем, но я был не единственный, кто так думал. «Вы тоже когда-нибудь, как мы…» — напевал я, а навстречу нескончаемым потоком шли люди.

Они шли как на процессии молчания: не было слышно ни разговоров, ни песен, ни криков. Они, словно молчаливые тени, проникали сквозь шум и красочные огни Мёндона, где из-за толпящихся людей, казалось, некуда было ступить. Сначала я думал, что это какое-то мероприятие Католической церкви, готовящейся к празднованию Рождества, которое вот-вот должно было наступить. Я решил так из-за мужчин, облаченных в длинные монашеские одеяния, шагавших впереди толпы. Когда молчаливая процессия, точно поток, протекающий через широкое поле, прошла сквозь людское скопление, раскрылась дорога, словно устье реки.

Я двинулся вслед за людьми с мрачными лицами и потрепанным видом, за священниками и монашками. Мимо меня шагали мужчины небольшого роста, с морщинами на лице и шее; женщины в траурных одеждах, с глазами, полными тревоги и беспокойства; старушки, часто семенившие ногами, опиравшиеся на палки тощими, искривленными, словно ковш, руками; дети, шедшие по обе стороны колонны, равнодушно рассматривавшие окружающих с видом, словно не плакали с самого рождения. Впереди всех шел мальчик моего возраста, он с бесстрастным выражением нес траурный портрет, обрамленный сверху двумя черными лентами. Лицо на портрете, с застывшим, как у того мальчика, выражением, смотрело вперед и словно сожалело, что в этом важном шествии не участвует только оно.

Я раньше уже видел подобный парад, когда однажды слег с лихорадкой и находился в бреду; когда очень тосковал по отцу; когда, больной, не различающий сон и явь, я пытался вообразить лицо матери, которую никогда не встречал; когда, словно объятый горячим воздухом, не в силах был поверить тому, что вижу. Но тогда я не мог с уверенностью сказать, что этого шествия не существует в реальности.

Я помню, как просто смотрел, пока мимо не прошли пингвины породы «джентльмен», орангутанги, азиатские маленькие жаворонки, трясогузки, рыжеухие буль-були, сойки, черные дрозды, рыжие воробьи… Я смотрел на умирающих животных, участвовавших в процессии, в самом конце которой в последний раз проходил мой отец.

Также я слышал…

Стояло ранее утро, когда Иисус, шагая по воде, направился к лодке, где сидели его ученики. Это было время суток, когда обычно еще очень темно. Возможно, что тогда было так же темно, как сейчас. Ученики, хотя они собственными глазами видели, как несколько часов тому назад Иисус совершил чудо, накормив пять тысяч человек пятью буханками хлеба и двумя рыбами, увидев, как он шагает по воде, закричали: «Призрак!» — и задрожали от страха.

Возможно, это произошло потому, что в потемках не было хорошо видно, Иисус это или кто-то другой. Тогда Иисус сказал им: «Успокойтесь. Это я. Не бойтесь. Не бойтесь», — повторил он, когда поднялся на высокую гору, забрав с собой только Петра и Иакова с его младшим братом Иоанном. Там Иисус изменил внешность — его лицо засияло ярко, словно солнце, а одежда стала ослепительно-белой, точно свет.

Когда Иисус предстал перед Моисеем и Илией, они завели с ним разговор. Вперед вышел Петр и сказал Иисусу, что построил три шалаша: один для него, другой для Моисея, а третий для Илии. Но еще до того, как Петр закончил говорить, их накрыло сияющее облако и голос, раздавшийся из него, произнес: «Иисус — мой любимый сын, слушайтесь его». Ученики Иисуса, услышав те слова, страшно испугались и пали ниц, не осмеливаясь поднять свои лица.

В этот момент Иисус протянул руки и, коснувшись распростершихся на земле людей, сказал: «Встаньте. Не бойтесь. Страх означает бездействие. Как сейчас, когда вы пали ниц, склонив голову к земле. Когда глаза не видят, уши не слышат, рот не говорит, мы находимся в плену у страха. Поэтому, когда я говорю „не бойтесь“, это не просто слова. Это значит, что надо действовать: смотреть, слушать, говорить. Это значит проявить смелость и встать с колен. Какая бы тьма ни виднелась впереди, не бойтесь. По крайней мере, мы можем наблюдать за тьмой. Проявите смелость перед ней. Для начала просто встаньте».

Иногда даже одно произведение, изданное в виде маленькой книжки, может совершенно изменить нашу жизнь.

Именно так мою жизнь изменила маленькая книжка, написанная молодым поэтом, который поведал в ней, что видел или слышал в тюрьме. Там он встречал людей, арестованных по обвинению в призывах к свержению правительства и попытках совершить революцию.

Среди заключенных были школьные учителя, журналисты, бизнесмены. Это были люди, которых обычно можно было встретить в субботу после обеда, если прогуляться по улице Чжонно. Они говорили ему, что не знают, не понимают, за что их арестовали и почему держат здесь; они говорили, что, когда их избивали, они вынуждены были признаваться в преступлениях, которых не совершали.

Все они говорили ему, что невиновны. Несмотря на то что в газетных статьях и в телепередачах их призывали казнить, они говорили, что, видит Бог, они невиновны, что об этом знают даже их мучители. Они говорили, что их подвергали таким страшным пыткам, что казалось, их внутренности вываливались из живота. Они также говорили, что, по слухам, их скоро отпустят на свободу.