(Возможно, думал я, это вера: вера в то, что наш Господь всегда чувствителен к самым малым добрым намерениям.)

Хватит, сказал вермонтец.

За дело, сказала женщина. Мы уже и без того потратили на этого слишком много сил.

А перед этим, помнишь, была? сказал британец. Девочка? Гораздо более сговорчивая.

Замечательный ребенок, сказала женщина. Абсолютно пассивный.

Никаких проблем с ней не было, сказал британец.

Делали с ней то, что хотели, сказал шепелявый бас.

Правда, у нее и всей этой «помощи» не было, сказал британец.

Верно, сказал брит. Никто ей ничуточки не помог.

Молодой человек? сказала женщина. Так что — здесь? Или на крыше?

Парнишка молчал.

На крыше, сказал преподобный. Если не возражаете.

Прекрасно, сказала женщина.

Панцирь сразу же отвалился, и мальчик оказался на свободе.

Окажите мне честь, позвольте отнести его туда? сказал преподобный.

Конечно, сказала женщина.

Я нагнулся, подхватил мальчика.

Побежал.

Из склепа в ночь.

Побежал скользко́м.

Бежал скользко́м, как ветер.

К тому единственному месту, которое давало ему хоть самую малую надежду обрести убежище.

Радость, радость!

Чрезвычайно смелый ход!

Ублюдок! — устало прокричала женщина.

Мистер Воллман и я побежали скользко́м из белого каменного дома следом за преподобным.

За нами взорвалась низкая волна, словно передвигающаяся стена высотой до колена, состоявшая из того вещества, в котором в то мгновение обитались демонические существа (трава, земля, надгробье, статуя, скамья)…

Которая сейчас обогнала нас…

(Нас подняло, словно детей прибойной волной, а потом снова опустило.)

…подхватила преподобного.

Он же, ошарашенный и сбитый с толку светопреставлением, которое взбудоражило все вокруг него, спустился вниз по небольшому холму около сарая садовника.

Теперь впереди показалась часовня, и мы вдруг угадали его намерения.

Демонические существа разделились, так сказать, на две боевые единицы и быстро понеслись, обходя преподобного с двух сторон, а потом, совершив перекрестный маневр на уровне коленей, подсекли его.

Он, падая, чтобы защитить мальчика, инстинктивно перекатился на спину и самортизировал силу удара.

И они поймали его.

Поймали их.

Им нужен был мальчик, но вместе с мальчиком они схватили и преподобного.

Они неистовствовали и явно были не способны (или не заинтересованы) более проводить различие между преподобным и парнишкой.

Когда мы добежали до преподобного и мальчика, они уже были надежно привязаны друг к другу внутри быстро твердеющего нового панциря.

Из панциря доносились жуткие крики преподобного.

Они меня схватили! — кричал он. Даже меня! Я должен… должен быть отпущен! Господи милосердный! Разве не должен? Неужели я навеки останусь в таком положении…

Уходите, да, конечно, спасайтесь, дорогой друг! — прокричал я. Уходите!

Но я не хочу! — прокричал он в ответ. Я боюсь!

Его голос, придушенный, отрывистый, свидетельствовал о том, что панцирь уже покрыл его рот, а потом, казалось, проник даже в его мозг, отчего он начал бредить.

Этот дворец, кричал он в самом конце. Этот ужасный алмазный дворец!

Затем из панциря до нас донесся знакомый, но всегда леденящий кровь огнезвук, связанный с явлением взрыва световещества.

И преподобный ушел.

Уход преподобного привел к временному образованию пустоты внутри панциря…

Мистер Воллман пнул эту штуку со страшной силой, отчего она вогнулась внутрь.

Когда мы в ярости набросились на нее, раздирая и царапая ногтями, я чувствовал, что демонические существа смотрят на нас искоса изнутри, ошеломленные нашим неистовством, нашей воскресшей человеческой предрасположенностью к действиям, порожденным ненавистью. Мистер Бевинс погрузил внутрь руку по локоть. Я с другой стороны смог пробить панцирь длинной веткой, а потом нажал на нее коленями, а мистер Бевинс смог запустить в него обе руки полностью. Бевинс от усилия крякнул, начал тащить и вскоре, словно новорожденный жеребенок (такой же мокрый и встрепанный), парнишка выкарабкался наружу и с секунду мы могли ясно видеть внутри разломанного панциря отпечаток лица преподобного, которое, счастлив отметить, в эти последние мгновения не стало снова тем лицом, которое у нас столько времени ассоциировалось с ним (сильно испуганное, брови высоко подняты, рот открыт в идеальном «О» ужаса), скорее, его внешность теперь обрела выражение робкой надежды… словно он отправлялся в неизвестное место, довольный тем, что он, как бы то ни было, находясь здесь в этом месте, сделал все, что мог.