Ты знаешь, как сильно я тебя люблю.

В семь часов вечера позвонила моя мать из Люксембурга.

— Мой бедный, любимый мальчик, ты меня хорошо слышишь?

— Я хорошо тебя слышу, мама, и господин комиссар Харденберг тоже, он приложил свое ухо к трубке.

— Поэтому я не могу тебе сейчас все объяснить.

— Тогда напиши мне!

— Письмо вскроют.

— Да, но…

— Это не надолго, милый, подожди немного и ты будешь со мной. Тогда я тебе все объясню.

— Да, мама. Сколько ждать?

— Уже недолго, совсем недолго, мое сердечко…

Но она ошибалась. Проходил день за днем. От родителей не было никаких вестей. В дома появились новые люди. Господин Виктор сказал, что они из налоговой инспекции.

— Они работают везде: на заводе, в мюнхенском, штутгартском, ганноверском и гамбургском филиалах.

— Что они ищут?

— Тебе этого не понять, — сказал господин Виктор.

Все, кого я не спрашивал, что, собственно говоря, случилось, говорили, что мне этого не понять. От матери я получал открытки с красивыми видами. Во всех она писала, как любит меня. Пару раз она позвонила и повторила то же самое, но не сказала, когда мне можно будет приехать к ним.

— Потерпи, милый, потерпи еще немножко, и все будет хорошо.

Хорошо?

15 декабря пришла еще одна открытка. На этот раз от «тети Лиззи»:

Мой дорогой малыш Оливер, твоя бедная мать, к сожалению, снова страдает неврозами и ее пришлось отправить в санаторий. Будем надеяться, что скоро ей станет лучше. Будем надеяться, что ты скоро будешь с нами! Обнимаем и целуем тебя. Любящие тебя твои тетя Лиззи и папа.

Слово «папа» отец написал сам. Это было первое и последнее слово, которое я получил от него за многие годы.

Комиссар Харденберг распорядился, чтобы меня временно освободили от посещения школы.

«Тетя Лиззи» позвонила и спросила, чего бы я хотел к Рождеству.

— Я хочу к маме.

— Мама в санатории, мой дорогой, ты же знаешь.

— Тогда мне ничего не надо.

Тем не менее через несколько дней для меня по почте пришли три громадных пакета.

— Их обязательно брать? — спросил я Харденберга, который заглядывал ко мне каждый день.

— Не обязательно.

— Мне они не нужны, — сказал я.

Итак, три пакета отправились назад в Люксембург. Рождественский вечер я провел с господином Виктором и нашим обслуживающим персоналом. Позвонил отец, но я сразу же бросил трубку, а чуть позже позвонила мать. Она говорила очень слабым голосом, к тому же слышимость была очень плохая. Мать сказала, что скоро выпишется из санатория, и все будет хорошо, только не нужно падать духом.

— Я не падаю духом, мама.

— Ты знаешь, что я тебя очень люблю?

— Да, мама. Я тебя тоже очень люблю. Поправляйся скорей. Веселого тебе Рождества!

28 декабря одна вечерняя газета вышла с аршинным заголовком:

РАДИОМИЛЛИОНЕР МАНСФЕЛЬД СБЕЖАЛ

ЗА ГРАНИЦУ,

ОБМАНУЛ ГОСУДАРСТВО

НА 12,5 МИЛЛИОНОВ МАРОК

Из длинной статьи под этим аршинным заголовком — а на следующий день еще из нескольких тысяч таких же длинных статей под такими же аршинными заголовками в отечественных и зарубежных газетах — можно было узнать, что мой отец крупнейший мошенник — неплательщик налогов за всю послевоенную историю Германии. Следователи налоговой инспекции, закончив свою работу, огласили ее результаты. Я прочел статьи из нескольких газет, но ничего из них не понял. Однако я их сохранил, эти газеты, и они есть у меня сейчас. Сегодня я уже понимаю, о чем в них речь. Вкратце в статье говорилось вот о чем.

С помощью фальсифицированных данных об объеме продаж, «причесанного» баланса, сведений о якобы не находящих сбыта, а на самом деле давно проданных радиоприемниках и заграничных операций, моему отцу удалось в период между денежной реформой 1948 и декабрем 1952 года нагреть немецкие финансовые ведомства на 12,5 миллионов марок. Такого рода крупные манипуляции отец, конечно же, не мог совершить один. Для этого он заручился поддержкой своего главного прокуриста Яблонского. Когда в октябре 1952 года стало известно, что в декабре состоится в общем-то сама по себе довольно безобидная финансовая проверка, Яблонский потерял самообладание и утром 29 ноября 1952 застрелился в своем кабинете. Мой отец, который случайно еще находился на работе, обнаружил самоубийцу и сделал так, чтобы все выглядело как убийство, а заодно уничтожил ряд важных документов. Поняв на первом допросе у комиссара Харденберга утром 1 декабря 1952 года, что тот не верит в убийство, а предполагает самоубийство, мой отец, не теряя времени, сбежал в Люксембург, взяв с собой все наличные деньги, ценные произведения искусства, мою мать и «тетю Лиззи». В Люксембурге он загодя приобрел роскошный дом в живописном местечке Эхтернах.

29 декабря 1952 года газеты сообщили, что семьсот пятьдесят немецких и иностранных журналистов провели по телефону с помощью усилителя пресс-конференцию с моим отцом. Отец находился в своем доме в Эхтернахе. Журналисты — в одном из франкфуртских агентств печати. Они могли задавать вопросы. Мой отец мог отвечать на них, если хотел. А не хотел — так и не отвечал.

Поскольку я сохранил старые газеты, то могу просто переписать текст этой игры в вопросы и ответы.

ВОПРОС: Господин Мансфельд, вам известны тяжкие обвинения, выдвинутые против вас. Что вы скажите об этом?

МОЙ ОТЕЦ: Все это сплошь измышления от А до Я.

ВОПРОС: Почему тогда вы сбежали в Люксембург, который, как известно, не выдает лиц, обвиняемых в обмане налоговых органов.

МОЙ ОТЕЦ: Я не сбежал. Я здесь по делам.

ВОПРОС: На какое время?

МОЙ ОТЕЦ: На неопределенное.

ВОПРОС: Правда, что заводы Мансфельда обманули немецкие финансовые органы на 12,5 миллионов марок?

МОЙ ОТЕЦ: Если это и так, то я не имею к этому ни малейшего отношения.

ВОПРОС: А кто же тогда имеет?

МОЙ ОТЕЦ: Мой главный прокурист Яблонский. Поэтому он, видимо, и застрелился.

ВОПРОС: Вы думаете, мы вам поверим, что прокурист был в состоянии без ведома главы фирмы осуществлять такого рода аферы?

МОЙ ОТЕЦ: Верите ли вы или нет, мне безразлично. Я вам говорю, что ничего не знал.

ВОПРОС: Но вам известно, что господин Яблонский оставил жену с двумя детьми?

МОЙ ОТЕЦ: Я выражаю им соболезнование.

ВОПРОС: Почему бы вам не предстать перед немецкими властями, коль скоро вы невиновны?