Понимаете, даже тогда Уиллис Пур меня еще не признал, а спросить, откуда я, не додумался. А если бы спросил, то узнал бы, что из Пасадены. Мне уже сказали, что он принял меня за мексиканца и удивлялся только, что я забыл в американской армии. Говорят, армия меняет мужчину; а не говорят, что в армии сразу становится понятно, что ты есть за человек, особенно если человек ты поганенький. Но это я забегаю вперед… Ну вот. Свалились мы в грязную канаву вдоль дороги, что шла через лес. Перед тем как мы выехали из Бар-ле-Дюка, каждому второму — ну, для безопасности — сказали, куда мы едем и зачем, и я это знал, а вот Уиллис — нет. Он крикнул, как будто проверял, громкое ли здесь эхо, а звук ему ответил гулкий, как будто сова ухнула, Уиллис посмотрел на меня круглыми глазами, и вижу — перетрухнул. Вот только тогда он и спросил, как меня зовут. Я назвался. Он сказал свое имя — Уиллис Пур, — я ответил, что знаю. Он был не особо любопытный и не стал спрашивать откуда. Если бы спросил, я бы сказал, ясное дело. Если бы спросил, я бы все ему высказал.

До этого мне объяснили, что на первый взгляд покажется, будто здесь ничего нет, а нам нужно будет найти узкую тропинку — ее за кустами и ветками не сразу-то и заметишь. Светила полная луна, и у меня с собой был примерный план этой местности, так что сориентировался я быстро, но, когда зашел в лес, Уиллис крикнул из канавы: «Солдат, ты куда?» Я ответил, что нам приказано спуститься вниз от дороги, но было понятно, что Уиллиса ночью в лес не затащишь. Когда я раздвинул ветки и заметил в грязи две колеи от шин, стало окончательно ясно, что Уиллис не хочет оставаться один. Он крикнул, чтобы я его подождал, и быстро подошел. Мы двинулись по дороге; вообще-то, ее и дорогой назвать нельзя было — так, тропинка между деревьями и валунами. «А ты уверен, что мы идем в нужную сторону? — все время спрашивал Уиллис. — Может, лучше заночевать здесь и дождаться рассвета?»

А я-то прекрасно знал, что тут рядом, в леске, стоит секретная автобаза союзников, куда свозили грузовики и легкие танки, если у них случалось что-нибудь с мотором. Ночь была теплая, августовская, мы прошли где-то с полмили, и тут Уиллис нашел время — решил сказать, что он родился на ранчо Пасадена. «Прямой наследник». Он гордо это произнес, да только я не узнал ничего нового. Вот чего я в Пасадене никогда не понимал — да я думаю, что и в других местах то же самое, — это почему некоторые думают, что о них не ходит никаких сплетен. Мало кто не смаковал грешки хозяев жизни, а сами-то эти хозяева думали, люди только и делают, что поют им хвалу. Уиллис Пур был как раз из таких.

Мы прошли еще немного и оказались на поляне. Там стояли четыре, а может, пять грузовиков с откинутыми капотами, гараж на два места и казарма — маленькая, не больше сторожки. База вроде бы работала, но людей не было видно, и я засветил керосиновую лампу и объяснил Уиллису, зачем мы сюда притопали. Я сказал: «Движки будем чинить» — и заглянул в казарму: там стояли рядом две койки, а к стене было прибито гвоздем жестяное распятие. «Это наш дом, солдат», — добавил я еще.

Почти все лето семнадцатый полк простоял во Франции. Мы не сразу попали в тот лесок — сначала мы были на фронте, в меловых холмах Артуа, и сидели в окопах с настилом из досок, а лежанки долбили прямо в меловых стенах. Там Уиллис в некотором роде прославился — менял апельсины на свою очередь идти в рейд по окопам. И поэтому сейчас он просто сиял от радости, хоть автобаза эта и стояла в самой глухомани. Он нашел бочку с водой, умылся, напился, раскатал на кровати матрас и прямо рухнул на нее. Первый раз за много месяцев он лежал на более или менее чистой подушке. «Спокойной ночи, солдат», — проговорил он и глубоко вздохнул, как собака, когда устраивается на ночь. Я еще не зашел в казарму, а остался на воздухе — курил.

Уиллис проспал минут десять, даже меньше, когда в лесу послышался медленный, тихий звук — страшный лязг железа и стали. Он становился все громче, земля затряслась, деревья задрожали, Уиллис выпрыгнул из койки, подошел ко мне и совсем по-детски спросил: «Это что?» Я тоже ничего не понял, мы схватили винтовки, спрятались за грузовиком без передней решетки и стали ждать. Уиллис разделся до самых подштанников: одеться он не успел и теперь весь трясся, хотя ночь была не холодная. Вам, конечно, говорили, какой он был тощий. А тогда это были настоящие мощи — мальчишка еще, даже волос на груди не было. Правду сказать, я тоже порядком боялся, потому что понимал: если это немцы, от моего напарника толку не будет. А гремело все громче и громче, уже на весь лес. Я не отрывал глаз от дороги и каждую минуту ждал, что на нас выедет германский танк. Я готовился увидеть железный крест на его боку, ствол, наведенный прямо на нас. Уиллису я крикнул, что мы одолеем любую машину, но он не расслышал, то и дело переспрашивал: «Что? Что ты сказал?» — и тут прямо из леса выкатывается малюсенькая «жестянка Лиззи» — самый первый фордик, — только перекрашенная под зеленый камуфляж. В ней сидят два солдата-американца, лет по двадцать, замечают нас, привстают, и один кричит: «Эй, ребята, не почините нашу старушку?»

Так прошел весь август. По ночам к нам доставляли грузовики — приезжали сами или их тащили на лошади, — и до утра мы возились под капотами. Я не ожидал, но оказалось, что Уиллис умело управляется с гаечным ключом и понимает в карбюраторах. За неделю мы стали одной из лучших автобаз на том участке фронта, и по ночам к нам выстраивалась целая очередь. Часам к шести утра все разъезжались, и целыми днями мы то спали, то читали, то плескались в мелкой речушке, которая текла через лес. Лето стояло жаркое, почти без дождей, и иногда Уиллис раздевался догола, ложился позагорать и мало-помалу темнел, как ветчина, когда ее жарят на сковородке.

Мы работали и жили бок о бок, но почти не разговаривали. Только где-то через пару дней Уиллис спросил:

— Брудер, а помнишь, в Пасадене был один сирота? Его еще дразнили Эль Брунито. Знаешь, а ты на него чем-то похож. Про него говорили, что он настоящий бандит. Раз как-то кинул огромным кусищем льда в мальчишку-посыльного. Он, случайно, не твой родственник?

Знаете, иногда людей несправедливо считают глупыми, но здесь явно был не тот случай. Пока я внятно не объяснил, что Эль Брунито — это я и есть, Уиллис Пур своим умишком до этого не дошел. Надо было видеть его в тот момент — лицо дернулось, тут же застыло, точно посмертная маска, и он выговорил: «Я думал, Эль Брунито по-английски не понимал. Я слышал, про тебя всегда говорили, что ты тупой. А говорили-то неправильно. Ты вообще-то неплохой парень». Вот прямо так он и сказал, даже не постеснялся, что не понял сразу и вроде как даже обвинил меня за это. Понятно, после этого мы разговаривали еще меньше, и только через некоторое время между нами установилось что-то вроде приятельства, когда мы вместе залезали под капот, чтобы осмотреть клапаны.

Древний поэт задолго до меня сказал: «Всем известно, что война — зло». Это верно для любого века, для любой, даже самой маленькой, стычки. Да, в войне есть и хорошее — храбрость, честь, — но намного меньше, чем ожидаешь. А у Уиллиса Пура храбрости и чести было вообще — кот наплакал.

Наступил сентябрь, но жара не спадала, и по ночам к нам все шли и шли грузовики, легкие танки, медицинские машины, а иногда даже закатывался тринадцатитонный «шнайдер-крезо», и мы искали утечку в его маслосистеме, на которую жаловался водитель. Солдаты приносили нам разные новости — и хорошие, и плохие, — некоторые приезжали по два, по три раза, и между нами возникала даже дружба — все ведь думали, что мы с Уиллисом закадычные приятели. Уиллис перепугался гораздо больше моего, когда один из этих ребят больше не приехал к нам, а потом мы узнали, что он погиб. Мы с ним еще махнулись новым резиновым ремнем в обмен на виски и табак… Такие новости обычно передавались со всеми подробностями — то кому-то башку оторвало шрапнелью, то кто-то задохнулся от горчичного газа… Уиллис выслушивал все это с охами и вздохами и даже иногда приплакивал, только мне всегда казалось — это он не о мертвом солдате сокрушается, а за себя дрожит.