Берестова подалась вперед и отвечала резко. — Ничем не можете. У вас свои дела, вот и занимайтесь. Ищите убийц Павла Николаевича. А нас не трогайте.

— Очень верно. — Поддержал Балабуев. — Но вот, ведь. Вы женщина не от мира, можете не знать. Для нас, что важно? Повод. Мотив. Как хотите, но из-за чего человек жизни лишился. Вот так и ваши рукописи. Пусть копии, но ведь ценность немыслимая, по-сколько сами рукописи искать и искать. Если они вообще сохранились. А тут сплошное богатство. Или иконка. Панагия. Пятнадцатый век. Ей же цены нет. Вот вам и готовый мотив для убийства. Как считаете?

Берестова выслушала и осталась на своем. Нечего теребить семью.

— Я не звал. Вы сами пришли. — Балабуев выложил последний козырь, но большого успеха не достиг. Взгляд Берестовой отяжелел. И все равно, в минуты гнева она становилась удивительно хороша. Буквально пламенела, как героиня героического эпоса. Даже неважно, какого. Сейчас пальнет — готовый экзитус леталис или (не намного лучше) будешь всю оставшуюся жизнь памперсы менять. Эти перспективы добавляли Балабуеву красноречия. — Ни малейшего желания, поверьте. Помощи ищу от лиц, заинтересованных в раскрытии истины. Могу ведь рассчитывать? А с Павлом Николаевичем… он ведь вам помочь хотел.

— Неправда.

— Это как? В каком, так сказать, смысле, неправда? В диспансере, наверно, много таких… разных; то есть… Неудачная любовь, мало ли что… На вас выбор остановил исключительно по факту знакомства. Я подумал, не могу ли Павла Николаевича заменить. Если жизнь так жестоко с ним распорядилась.

— Не можете. — Отрезала Маша.

— На лучшие чувства не претендую. Лишь хотел по возможности взять под крыло… Если перестарался, исключительно из добрых намерений.

Балабуев умел развязывать языки именно вот так, в непринужденной манере. И сейчас, несмотря на явную угрозу, своей манере не изменил.

— Хорошо, что вы пришли. Конечно, настроение разное. Но я рад. Искренне рад. Позвольте я сам водички выпью, раз вы не хотите. Или хотите? Тогда прошу, а я в следующий раз. (Поворачиваться к Берестовой затылком было опасно). Мы ведь одно дело делаем. Кто Павла Николаевича жизни лишил. На каком основании? Я вот не знаю, когда вы видели его в последний раз. В день несчастья или раньше? Мне важно по времени разложить.

Берестова затуманилась, покачала головой. — Не помните сейчас? Ну, и не напрягайтесь. Вам вредно. А вот, скажите. Замечательную выставку Павел Николаевич организовал. Два Рима было. Третий стоит. Москва, то есть. Четвертому не бывать. — Балабуев произнес фразу нараспев, как будто декламируя. И сам же подтвердил. — Красиво. Это я вам обязан. Успел просветиться. Что-то наш Третий Рим болезненно выглядит. Не находите? А насчет Четвертого? Может, поторопились с выводами? Не бывать… В Америке Сенат заседает. Капитолий. Империя. И законы чтут, не чета нашему, Третьему. Это я так. Разные мысли беспокоят. Представьте, я вашу скульптуру буквально полюбил. В книге отзывов отметил, вы загляните, там и отыщете. Фамилия не своя, сами понимаете. Коган-Шершеневич. К двойным фамилиям и внимания больше, особенно если еврейская вначале. Вслух зачитывают… А как сама идея выставки? Павел Николаевич с вами делился? Вы ведь там, буквально, светоч, не иначе. Значит, была идея? Не может быть, чтобы просто так. Или может?

Балабуев лихорадочно пытался понять, что от него хотят, и чем закончится этот необычный разговор. Пистолет лежал на столе, но Балабуев нисколько не сомневался — да, оружие. Лицо Берестовой то смягчалось, то вновь каменело. Балабуев спросил участливо.

— Что же вы с пистолетиком собираетесь делать? Не выпустят. Задержат за незаконное ношение. Конечно, расстанемся мирно, по дружески, какие могут быть сомнения. — Берестова молчала, смотрела прямо, но взгляд не читался, был где-то далеко. — Вы мне его оставьте, зачем вам, и разойдемся. А я ни словом не обмолвлюсь. Хоть, скажу честно, напугали вы меня. Вот и будем в расчете.

Медленно, как встают с постели невыспавшиеся люди, Берестова поднялась. Пистолет был ближе к ней, можно было рискнуть и броситься. Но Балабуев остался на месте. — Ну, вот. Расстаемся в хороших отношениях.

Берестова издала мелкий колючий смешок, подняла оружие (Балабуев напрягся), отвела в сторону и щелкнула.

— Дарю. — Смешок этот остался у Балабуева в ушах. Нужно было пережить унижение и не выдать себя. Хороша шутка. Нельзя так обходиться с Сергеем Сидоровичем. Ни в коем случае.

Но все закончилось, как и обещал Балабуев, мирно. Вызвали дежурного. Балабуев проводил гостью, а сам сел и уставился на неожиданный подарок. Пощелкал зажигалкой.

— Что она хотела мне показать? Что сумасшедшая? Так я так догадывался. А что еще? И закончил неожиданно. — Ну, почему они все врут?

Говорят, что усидчивым везет больше, чем способным. По-сколько с Картошкиным природа еще не разобралась окончательно, наградим его сразу двумя достоинствами. За усидчивость в данном случае больше. Прозвенел звонок и женский голос спросил, нет ли поблизости Антоняна. — Пока не видели. — Осторожно отвечал Картошкин, — но собирался, вроде бы… А вы с ним разговаривали?.. Оказалось, что нет. Мельком видели на улице, на ходу… Он обязательно должен быть. — Сориентировался Картошкин. — Скажите, куда вам перезвонить. — Но там уже повесили трубку.

Так Картошкин Балабуеву и доложил. Следует упомянуть, что о прежних насмешках не было и речи. Теперь Балабуев говорил так: — Ты, Федя, восточную мудрость знаешь? Если сидеть спокойно, мимо обязательно пронесут труп твоего врага. А мимо тебя кого только не тащат… так бы сидеть и сидеть… Но спешить мы должны, Федя… ох, как должны…

Потому Балабуев вызвал Шварца. На то она и любовь, чтобы отрывать человека от дела, но Антонян в городе. И кто-то его ищет или специально наводит на него органы следствия. Вот только, где искать.

Шварц принес список участников конференции трехлетней давности. И был там адрес в пригородном дачном районе. Балабуев вертел бумагу. Людей нет, времени нет. Послать это всё подальше… Сергей Сидорович преодолел минутную слабость.

— Значит, Карачарова Сильвия, проживает постоянно, лет ей семьдесят, переводчица. То есть, культурный человек, а возможно, и родственный этому Антоняну. Поезжай, Леня. Только не сам, возьми кого-нибудь. Расспроси, знаешь, что делать.

— Что-то вы психиатрией стали интересоваться, Сергей Сидорович? — Шварц углядел лежащую на столе книгу.

Балабуев отвечал назидательно и длинно. — Наша работа, Леня, это не стихи сочинять про вздохи при луне, к чему ты, как я вижу, очень расположен. Жаль, музы такой нет. Милиция. Стояла бы, как Мирей Матье, в сапогах, фуражке, и пела волшебным голосом. Я, Леня, среди будней вдохновения ищу. Потому умные книги читаю.

Шварц взял с собой Михаила Ивановича — человека немолодого, степенного и готового в силу обстоятельств (дорабатывал за выслугу для пенсии) пригодиться на необременительной работе. Впечатления от жизни, а в милиции они особенные, Михаил Иванович выражал тяжелыми вздохами. Ехали на электричке примерно час. — Во всем мы виноваты, всем должны. — Огорчался Михаил Иванович, глядя на захудалый, по осеннему печальный пейзаж. — Свои же тычут. Все не так. Вот ты, Леня. Чего с нами лямку тянешь? Мне бы твои годы….