— Наташ, давай за руки держаться, — шёпотом сказала Валя и крепко сжала здоровой рукой ладонь подруги. — Может, нас тогда вдвоём заберут…

— Ага, всё ж не так страшно, — еле слышно ответила та.

Двое мужчин время от времени приказывали кому-то отойти в одну или другую сторону, формируя группы для себя. Их взгляды равнодушно скользили по невысокой и худенькой Наташе, казавшейся совсем девочкой, по забинтованной руке Вали, немцы брезгливо кривились при виде Нины, крепко держащей за руки детей, и сгорбившейся Асие в низко повязанном платке.

Наконец несколько десятков человек были отобраны, и покупатели, поторговавшись с начальником лагеря и удовлетворившись словом «пятнадцать», пошли платить за всех оптом.

Пузатый владелец фабрики, на которой уже работали две бригады из этого барака, о чём-то спорил с высоким, подтянутым и очень суровым на вид человеком средних лет, одетым в плотные рабочие брюки и короткую лёгкую куртку.

— Мне нужны эти, — вмешался Уве Хоффман и отвёл в сторону Асие и Нину.

Фабрикант кивнул, подошёл к шеренге и стал почти подряд отбирать себе людей, пропустив только Валю и Наташу.

— Ausschuss…[98] — донеслась до них его раздражённая реплика.

— Я беру этих, — заявил немец в куртке, указав на Валю и Наташу.

— Нет, — вдруг сказал фабрикант. — Мне одной не хватает. Ещё вот эту.

Немец в куртке возразил. Они отошли в сторону и снова стали спорить. Человек в куртке настаивал, фабрикант тоже не уступал и что-то говорил про «полный комплект» и «следующую партию». Его оппонент качал головой.

В результате фабрикант всё же настоял на своём, и Наташу отправили к группе отобранных на фабрику. Валя с отчаянием проводила её глазами. Она одна достаётся этому сухощавому суровому немцу под два метра ростом. Не будет рядом никого, кто поддерживал её, не с кем будет пошептаться вечером, не с кем будет петь в выходной и вспоминать родной город… Её оторвут от того немногого, что осталось у неё в жизни, — от своих.

Вернулся мрачный человек, который оплатил Валю. Он держал в руках Валину арбайтскарте, и по его знаку девочка понуро пошла за ним.

— Где твои вещи? — спросил новый хозяин.

Валя поняла вопрос, но лишь молча покачала головой, не в силах вымолвить ни слова. Немец кивнул и направился к повозке, запряжённой крепкой приземистой лошадкой. Жестом приказав девочке забраться на сиденье, он сел на козлы и тронул поводья. Уже потом Валя спохватилась, что не взяла из барака рабочий халат и туфли, так и уехала в хольцах, но останавливать нового хозяина побоялась.

Перед выходным нам выдали первую зарплату за два месяца на торфе. Я получила 20 марок. Некоторые больше, кто-то меньше. А на самом деле какая разница? Купить толком ничего нельзя: для немцев всё по карточкам — и еда, и одежда, и обувь. Да и марки эти — не настоящие немецкие деньги, они похожи на большие почтовые марки, и написано на них Lagermarke. Они только для покупок в магазинчике при лагере. Увидела, что там продаётся эта тетрадка — вроде как бухгалтерская книга, — и захотелось снова дневник писать. Если не отберут. Хотя теперь вроде не так строго обыскивают, как первое время. В ней не очень удобно писать поперёк этих столбцов и надписей вверху, но всё же сгодится.

Я всё в том же бараке, но на другой работе уже почти неделю. Как вернули нас с торфа, так многих в другие места забрали. Если говорить прямо — продали. По 15 марок за штуку. Трудно сказать, дорого это или дёшево, — мы ведь не знаем цен в магазинах. Но вот ребята-чехи, с которыми мы недавно стали общаться, — их бараки прямо тут же рядом, хотя и отгорожены от наших колючкой, — они говорят, что средний заработок квалифицированного рабочего-немца 170–175 марок в месяц, килограмм хлеба по карточкам стоит чуть меньше 1 марки, а новые ботинки — от 14 до 18 марок. Но на самом деле у них всё по карточкам и просто за деньги ничего серьёзного не купишь. Обычных тетрадок вот тоже нет в продаже.

Стало быть, мы теперь — дешёвая собственность владельца фабрики. Его за глаза зовут Шпин, «паук» значит. Не знаю, это его фамилия или просто наши злые языки прозвали. Он и правда похож на паука: круглый, с пузом, а руки-ноги тонкие и пальцы длинные, будто скрюченные.

Фабрика не очень далеко от лагеря — примерно полчаса хода через посёлок. Местечко это называется Hügeldorf, что означает «Деревня на холме», но на самом деле на деревню ничуть не похоже. Скорее — на большой посёлок или на маленький, хорошо ухоженный городок. Улицы вымощены пилёным камнем или брусчаткой. К каждому дому ведёт дорожка, если не мощённая камнем, то посыпанная плотно укатанной крошкой — кирпичной красной или светло-серой (не знаю из чего, но при дождях совсем не размокает, сразу вся вода уходит). Вообще, через посёлок ходить — почти удовольствие. Так всё красиво. Но люди разные. Кто-то видно, что сочувствует нам, а кто-то воспринимает как грязь. Есть дети, которые кидают в нас камни, стреляют из рогаток, и взрослые их не останавливают. Каждый раз не знаешь, когда в тебя камень полетит… Камешки некрупные, но больно очень.

В бараке осталось совсем мало девчат из нашего эшелона. Ну то есть из тех, кого я знала. Новеньких навезли. Привыкай вот теперь к новым людям. Ладно, хоть Марьяна осталась. И Людочка. Надо же — Марьяну все полным именем зовут, а Людочку, которой тоже 25, иначе как уменьшительным никто и не называет. Почему так? А меня вот Наталкой стали звать. Никогда дома так не звали. А здесь украинских девчат много, они как сказали раз-другой «Наталка», так теперь все и зовут. Вот и новенькие у нас в бараке — тоже многие с Украины и ещё из-под Курска. Но на самом деле они не совсем новенькие, в смысле — не только что из дома. Большинство аж в марте угнали. Они в других местах работали, а теперь вот и их на эту фабрику забрали.

Рядом со мной на месте Валюшки спит теперь Ульянка. Хорошая девчонка, доброжелательная ко всем. Ей 19 уже. Наверное, была красивая, пока не стала такой же худой и замученной, как мы все сейчас. Как-то она умудрилась не обозлиться. У меня вот точно характер портится. А ей, мне кажется, должно быть ещё обиднее, чем мне. Её даже не из дома забрали, а с Западной Украины, где она у бабушки гостила. Она вообще-то из Ленинграда. Если бы перед самой войной к бабушке не поехала — не попала бы сюда. Впрочем, кто теперь знает, что там, в Ленинграде. Нас увозили в апреле — говорили, что Ленинград ещё в блокаде. А сейчас уже лето. Кто знает… Хотя, если бы фрицы взяли Ленинград, они бы точно об этом на всех углах кричали. Потому Ульянка надеется, что, может, там полегче, может — отбили их от города.

Нину с детьми и Асие выкупил тот самый Уве, который забирал нас по выходным в свою усадьбу. Он, оказывается, тут уважаемый человек. И до плена успел в ту первую войну какой-то крест получить. С ним не спорят. И к нему фургон с шофёром приезжает, это чуть ли не единственная машина на всю округу. И ему разрешили купить остов, каких он хочет, для работы в усадьбе. Сказал, что Нина будет у него садовником, а Асие — помогать кухарке. Это, конечно, им лучше — всё ж не тут горбатиться. И детей, глядишь, подкормит чуток. Жалко их. Вон Васятке в лагере уже работу стали поручать. Ну что он там может — семилетка, а всё ж таки немцы лишнего нахлебника не хотели. Подай-принеси… Асие говорила, он целыми днями по делу бегал, в основном для Эрны и на уборке лагеря, и когда баню топить…