этих забав остаются только груды мусора и грязных бумаг. Слова растворяются в воздухе, считал князь, а засаленные обрывки бумаг уносит ветер. Сколько усилий, человеческих страстей, а кончается одним — порыв ветра и обрывки бумаг, катящихся по земле.

Зачем?

К чему?

Для чего?

Ань-цуань был убеждён: для подобных упражнений нужен всего-навсего десяток человек. Корабль меняет курс по команде капитана. А матросы, перекладывающие паруса, — всего лишь исполнители команды. Правда, надо хорошо знать, кто в состоянии выполнить команду, но это входит в обязанности капитана, как и подбор самой команды.

Людей, которые были в состоянии переложить паруса империи Си-Ся, и ждал сегодня Ань-цуань в своём дворце.

Дни праздника Ань-цуань выбрал для встречи не случайно.

За годы наблюдения за людьми с вершины того положения, которое он занимал в империи — а с вершины наблюдать удобнее, да и плодотворнее, сколько бы ни говорили о том, что мудрые мысли, как блохи, рождаются только в нищете, — он пришёл к выводу: жизнь чётко расставляет людей — этому играть на бамбуковой дудке, а этому она предложит более забавную и сложную игру. И редко бывает, чтобы игроку на дудке жизнь дала в руки другой инструмент.

Своего двоюродного брата, нынешнего императора, Ань-цуань считал игроком на дудке.

«Так пусть играет в эти весёлые дни на громозвучной юэ, — подумал он, — благо ему будут подыгрывать в праздник много других любителей этого занятия на улицах Чжунсина».

Поэтому и было решено встретиться в праздничные дни.

Людей, которые поспешили во дворец на зов Ань-цуаня, видел только глава стражи Ван Чжи-фу. Да и объявлялись они у одного из потайных входов во дворец незаметно, одежды их были скромны, и лишь какая-нибудь пёстрая ленточка на халате обозначала, что и они принимают участие в общем веселье. Но и это, наверное, было намеренно.

«Как же, как же, — говорила яркая ленточка каждому, — и мой хозяин празднует вместе с тобой. Праздник — единственное, что у него сегодня в мыслях».

Вступив в приотворенную дверь, гость бесследно растворялся в покоях дворца. Ван Чжи-фу, сам встречавший приглашённых князем, ещё какое-то время после того, как закрывал за вошедшим дверь, слышал удаляющиеся шаги, и всё смолкало.

Разошлись гости Ань-цуаня быстро. В той игре, которую замыслил князь, важны были определённость и простота. А коли так — что долго говорить? Большое всё просто. Много красок на холсте громоздит только плохой художник. Мастер накладывает один мазок, и изумлённый зритель сотнями лет разгадывает его мысль.

Ань-цуань сказал гостям:

— В Чжунду обеспокоены ослаблением всей линии противостояния варварской степи. Император Си-Ся Чунь Ю больше не вызывает доверия у наших друзей в Цзиньской империи.

Гости молчали. Но видно было, что это вообще неразговорчивый народ. А к чему слова? Ань-цуань пригласил к себе не вторых, не третьих или пятых лиц империи Си-Ся, но первых, и одно то, что они собрались на зов, было выразительнее любых слов.

Ань-цуань смело предложил, хотя и не получил знаков поощрения:

— Как бы ни был красив пион, его должны поддерживать зелёные листья. Поддержки Цзиньской империи у императора Чунь Ю больше нет. Рука империи протянута нам.

Ответом и на эти слова было молчание. Но молчание бывает разным. Есть молчание отрицания, недоумения, но есть и молчание понимания, и молчание восхищения и восторга. Здесь всё было скромно. Игра, затеянная Ань-цуанем, аплодисментов не требовала. В таком деле больше ценят тишину. Молчание в покоях князя было молчанием одобрения.

Князь это понял.

С этого мгновения судьба императора Чунь Ю была решена. Купец с пайцзой из Чжунду дело своё сделал.

Империи рушатся, когда тому приходят сроки. Тот, кто послал Елюя Си в Чжунсин, видно, умел их просчитывать. Впрочем, империя Си-Ся пока не рушилась. Ниспровергался лишь император, но история знает, что часто одно последовательно приходит за другим.

2

Ала ад-Дин Мухаммед развлекался.

От рождения он был человеком небольшого роста и хилый здоровьем. Недостаток роста шах восполнял необыкновенно высокими каблуками. Высота их была такой, что, глядя со стороны на шаха, было видно: Ала ад-Дин стоит на кончиках пальцев.

Однако взгляды со стороны шаха не интересовали и тем более не смущали. Впрочем, положение складывалось так, что он вполне мог считать себя человеком высоким.

Объяснялось это прежде всего тем, что окружение шаха как бы само по себе подбиралось из людей низкорослых. Малы ростом были слуги, низкорослы придворные, и ежели случался среди них человек высокого роста, то он так сутулился и гнулся, что этот его промах был даже и не приметен.

Не меньшую, если не большую роль в ощущении шахом величественности собственной фигуры играли придворные поэты. Соревнуясь друг с другом, они постоянно сравнивали шаха с могучим кедром, с парящими в небе горными вершинами, нимало не стыдясь, но, напротив, беря себе в заслугу эти поэтические вольности. Но, видно, такова природа поэтических озарений. Слово нисходит с уст поэта после вкушённого хлеба, и тот, кто даёт этот хлеб, вправе быть предметом высоких воспарений.

Так что с ростом у шаха сложностей не было.

Труднее было со здоровьем.

Но и в этом искались и сыскивались выходы.

Вокруг дворца теснились толпы мнимых и действительных лекарей и знахарей, у которых всегда был наготове широчайший выбор средств, безусловно обеспечивающих могучее здоровье и долголетие. Однако усилия этих мудрых мужей не всегда могли всколыхнуть достаточную бодрость в шахе. И был найден ещё один способ поддержать хилое здоровье Ала ад-Дина.

Перед шахом чуть ли не ежедневно разыгрывались сражения самых сильных борцов, каких могли найти придворные в его обширных землях. Люди-гиганты в свирепых схватках ломали друг друга перед жадно наблюдавшим побоища шахом, валили, сминали, бросали со всей силой оземь противников, и запах могучего пота сильных тел распахивал ноздри Ала ад-Дина, зажигал глаза. Шах с болезненной внимательностью следил за изломами тел борющихся, за их изгибами и вывертами. Его необыкновенно возбуждали хрипы и стоны вступивших в схватку. Он дрожал, видя, как побеждающий дожимает до земли лопатки поверженного. В особо напряжённые моменты схваток шах оскаливался, обнажая до дёсен мелкие хищные зубы, вскрикивал, вскакивал с места, гортанными криками поощряя борцов. Зрачки его разливались во весь глаз.

В такие мгновения схватку борцов останавливали, а шатающегося шаха с величайшей осторожностью под руки вели в гарем. Позже его обмывали в душистых водах, и только тогда он приступал к государственным делам.

Ныне пройти по всем ступеням удовольствий шаху не пришлось. В то самое время,