когда Виктору было восемь лет, неподалеку от Каракаса, в порту города Ла-Гуайра, утонула статуэтка Девы Марии, случившееся представлялось горожанам столь важным, что они упросили нырять за ней ловцов жемчуга — безрезультатно, горожане уверовали, что Дева объявится сама в год благодатности и изобилия, и потому, когда Виктора вытащили из воды задыхавшимся, прижимавшим к груди старое, осклизлое изваяние, его осыпали такими деньгами и подарками, что он смог вывезти мать и братьев в Америку, оставив, разумеется, четверть всех денег мастеру, который высек для него статуэтку, совершенную подделку и получается, что Виктор даже тогда знал: желание — это только ступенька, ведущая к другому желанию

и он устремляется дальше на запад, через Виллидж, мимо проститутки в облегающих шортах, крутящей бедрами так, точно тело у нее все на шарнирах, мимо лоботрясов в банданах, распродающих остатки футболок «Смерть Запада!», мимо нищих в инвалидных колясках, мимо черных хипстеров, подпирающих ограды Сент-Марк-плейс, мимо фермерских сынков, кайфующих, впервые хлебнув амфетамина, мимо всей пьяни и рвани Америки, и на Второй авеню роняет несколько монет в пластиковый стаканчик юной наркоманки, и та поднимает взгляд, чтобы сказать ему что она отродясь не видала более клевой рубашки, и Виктор бросает в стаканчик еще доллар, а затем огибает брызги, летящие от пожарного гидранта, и переходит Третью авеню, стекается по лестнице на Астор-плейс, перескакивая без какой-либо логики через две ступеньки, одну, две, три, машет билетеру в кабинке, перепрыгивает через турникет, билетер орет: «Мужик, чтоб тебя, за проезд заплати!» — а Виктор вступает в вагон, кивая пассажирам, улыбаясь, подмигивая, для него в городе нет одиночества, даже в подземке, где он ездит, не присаживаясь, не касаясь металлических стоек и ременных петель, расставив для устойчивости ноги пошире, словно готовясь к ночи, которая его ждет, спрыгивая с поезда Шестой ветки на Центральном, чтобы выкурить в Дубовом зале[33]четыре сигареты и выпить коктейль (водка, грейпфрутовый сок, два доллара чаевых бармену, «денежки круглые, значит, должны кататься»), а после пронизывает вокзал навстречу приливу жителей пригородов, увертываясь, виляя, и спускается по замусоренной лестнице в уборные Централки — для Виктора нет мест ни слишком хороших, ни слишком плохих, — воздух там пропитан влажным ароматом мочи. Виктор подает себя со спокойной сдержанностью, о которой он где-то прочитал, губы его сомкнуты, в пальцах поднятой повыше руки дымит сигарета, он проходит мимо прямоугольных зеркал, между которыми стоят рядком, будто закусочки на стойке бара, мужчины числом с десяток. Виктор кивает бледному юноше и чернокожему мужику, лица у обоих настороженные, нерешительные, кто его знает, может, он легавый или ненавистник педиков, а то и убийца, тут за последние годы многих порезали, но Виктор шарит в кармане, выдает каждому по колесу, они успокаиваются, улыбаются, проглатывают дорматил, все трое ныряют в кабинку и скоро уже хохочут, тискаются, целуются, сплетаются, расплетаются, а минут через двадцать Виктор выходит, ополаскивает лицо, шею, подмышки, другие мужчины смотрят, перешептываются о нем, завистливые и тоскующие среди зеркал, ибо тот, у кого отсосал Виктор, словно ходовую валюту получил, знак отличия, автограф, его в любой ночной клуб пускают — «Привет, я дружок Виктора Пареси», — но поищи там Виктора, нету его, он из тех, в ком нуждаются ровно потому, что они отсутствуют, он вечно бродит где-то еще, сердце еле бьется от гелия, все клапаны открыты, и его уносит куда-то, не дотянешься

в подземный зал «Наковальни», быть может, или в иранское консульство, где устраиваются многолюдные кокаиновые вечеринки, или в тыльный подвал «Змеиной ямы», или в глядящий на парк зал отеля «Плаза», или в темный лифт «Туалета», или на чашку чая в отель «Алгонкин», или в свинарник «Треугольника», или за столик «Клайдса», или на подгнившие причалы у Вест-Сайд-хайвея, город во всем его убожестве и роскоши принадлежит Виктору, ему известны здешние улицы, авеню, швейцары, бармены, вышибалы, расстояния, отделяющие один притон от другого, известно, когда в какой лучше заглядывать, часов Виктор никогда не носил, но время суток знает с точностью до минуты, где бы он ни был, с кем бы ни перетыкивался, что бы ни пил, сколько бы ни был обкурен, утомлен, известен компании, потому что, глядь, и пора уже двигаться дальше, а то зарастешь паутиной, никто ж не знает, что может случиться с ним всего в квартале отсюда, центр мира смещается, переменяется, и дело Виктора — пребывать именно в нем: «Я — среднее гринвичское время державы геев!»

и он сходит с экспресса, с Четвертого, на Пятьдесят девятой и Лекс, и пересекает Верхний Ист-Сайд, еврейки с пуделями или пудели с еврейками, он так и не смог разобраться, кто кого выгуливает, и Виктор, проходя мимо них по тротуару, оскорбительно виляет задом и сшибает листья с растущих вдоль бордюра деревьев — какая буколика! — свет меркнет, оживают, помаргивая, фонари, он курит, гневно раскачиваясь, затягиваясь, выпуская в воздух над собой клубы дыма, еще одна сигарета торчит за ухом, готовая подладиться от той, что во рту, он улыбается швейцарам в белых перчатках, думая, что эта регалия, похоже, обозначает новую моду, — Виктор-пролаза, Виктор-прислужник, Виктор-зазывала, — он проскальзывает по мраморному полу вестибюля, несколько неказистого, на его вкус, поднимается лифтом в пентхауз, где уже вовсю идет первый за этот вечер прием с подачей коктейлей, предбалетный, не его жанр, он в такую рань и выходит-то редко, однако это дом предположительного клиента, которому Виктора порекомендовал Руди, да он уж и цену назначил и потому павой вступает в обитую красным деревом комнату, на миг останавливается под огромной люстрой и пытается возвестить о себе молчанием, но ажиотажа не порождает, ни тебе шепотков над краями бокалов, ни гомона, ни благоговейной тишины — «как огорчительно», — и он окунает свою яркую рубашку в водоворот темных платьев и галстуков-бабочек и кланяется, рассылая преувеличенные воздушные поцелуи, и пожимает руки, и снимает горстку закусочек с серебряного подноса, слегка озадачивая своей внешностью официантов, гадающих, то ли Виктор сюда без приглашения протырился, то ли он некая знаменитость, — то ли испортит сейчас всю малину, то ли сам малина и есть, — впрочем, пока он курсирует по комнате, несколько лиц обращаются к нему, и ободренный Виктор с топотом направляет стопы свои к хозяйке, которая и себя-то саму удивляет силой, с какой из нее исторгается вопль: «Дорогой!» — и щелкает пальцами над головами трех мужиков в бабочках, и с пугающей быстротой появляется выпивка, водка, и грейпфрут, и лед, побольше льда, и хозяйка берет Виктора под руку и проводит через толпу, представляя: великий Виктор Пареси, друг Руди, — и все, с кем он знакомится, приходят в совершенный восторг, как мило он ловит их взгляды, или пожимает ладони, или прикасается к плечам, как приветствует, искренне, но словно бы мимоходом, как он дружелюбен, но ненавязчив, как никого не принуждает заговаривать с ним, и тем не менее все заговаривают

тридцать, по меньшей мере, приглашений в неделю поступает в его квартиру в Нижнем Ист-Энде, и почтальонша, с ее резким гарлемским выговором и грубой красой, старается устроить так, чтобы приносить Виктору почту в свой обеденный перерыв, ей нравится сидеть с ним в его яркой кухне, они вместе вскрывают конверты, читают приглашения и отвергают их, «Виктор, лапушка, тебе пишут больше, чем Санта-Клаусу!», а Виктор улыбается и отвечает: «О да, но лишь потому, что я знаю, где живут все нехорошие мальчики»