А впрочем, это и есть моя средняя скорость: на «Транссибирский экспресс» ушел год, на «Аферу» тоже.

А еще мне необходим солнечный жар… Это в моей натуре.

* * *

Я не считаю, что литературные сюжеты вообще существуют, или, вернее, возможен лишь один сюжет: человек.

Но какой человек? Человек пишущий, черт возьми, иных тем не бывает.

Так кто же это? Во всяком случае, не я — это Другой.

«Я — Другой» — такую надпись Жерар де Нерваль оставил на одной из немногих своих фотографий.

Но кто он, этот Другой?

Не столь важно. Вам встречается тип, совершенно случайно, вы никогда его больше не увидите. И вот в один прекрасный день сей господин снова возникает в вашем сознании и десять лет не перестает вам докучать. Притом особая резкость черт ему совсем не обязательна, он может оказаться субъектом довольно аморфного склада, а то и вовсе не выразительным.

Именно так у меня получилось с мсье Женомором. Я хотел сесть за писание, а он занял мое место. Он был здесь, расположился внутри меня, будто в кресле. Сколько бы я его ни тряс, как бы ни бесновался, он не желал убираться прочь. Словно бы говорил: «А я здесь, я остаюсь!» Это была жуткая драма. Со временем я стал замечать, что этот Другой присваивает все то, что происходит в моей жизни, его черты проступают во всем, что я вижу вокруг. Мои размышления, любимые занятия, мой способ чувствовать — все сводится к нему, принадлежит ему, дает ему жизнь. Я на свои средства питал и растил паразита, он ко мне присосался. В конце концов я перестал понимать, кто из нас двоих копирует и обирает другого. Он путешествовал вместо меня. Занимался вместо меня любовью. Но реального совпадения между нами никогда не было, ведь каждый оставался собою — как тот Другой, так и я. Наше мучительное тет-а-тет привело к тому, что я потерял возможность писать что бы то ни было, кроме лишь одной книги, пусть несколько раз, но все той же. Вот почему хорошие книги так похожи друг на друга. Они все автобиографичны. Вот почему существует только один литературный сюжет — человек. И только одна литература — та, что повествует о человеке пишущем.

* * *

Я немного смахиваю на машину — меня нужно заводить. Прежде чем засесть за работу, мне просто необходимо себя подзавести, вот я и строчу десятки писем, это я-то, который клялся никому ничего о себе не сообщать! Потом, когда я вновь обрету самодостаточность, мои друзья будут удивляться перемене и подумают, что я на них наплевал.

* * *

Кем же был Женомор на самом деле?

Я встретил его в 1907 году в Берне, в Маттенхофской забегаловке для рабочих. Он сидел на скамейке наискосок от меня, перед ним стояли огромное блюдо жареной картошки и большая кружка кофе с молоком. Так как хлеба у него не было, я купил ему булочку. Поскольку он не знал, где преклонить голову, я повел его к себе. Это был грустный субъект, выпущенный из тюрьмы. Он изнасиловал двух маленьких девочек. Его посадили на двадцать пять лет. Бедный малый совсем опустился. Да ему еще и стыдно было. И он прятался от людей. Мне пришлось его подпоить, чтобы он рассказал свою злосчастную, проклятую, мертвую жизнь. В конечном счете он был жертвой евангелизации тюрем. Его звали не то Мёнье, не то Менье. Запомнился он мне в основном наружностью.

Курсель, 13 августа 1917 года

* * *

Сегодня, 1 сентября 1917 года, мне исполнилось тридцать лет. Я приступаю к «Концу света», в дополнение к «Женомору».

Тридцать лет! Срок, который я себе назначил для самоубийства, это было прежде, когда я верил в гений юности. Еще недавно. Ныне я ни во что больше не верю, жизнь ужасает меня не более, чем смерть, и наоборот.

Я задавал всем своим друзьям вопрос: готовы ли вы умереть в этот самый миг? Никто мне ни разу не ответил. А вот я — да, я готов; но равным образом готов прожить еще сто тысяч лет. Не правда ли, одно другого стоит?

Есть люди.

И меня больше, чем когда-нибудь, чарует то, насколько все в этой жизни легко, удобно, бесполезно и абсолютно не обязательно или фатально. Можно творить самые несусветные, громадные глупости, и мир будет выть от восторга, как, к примеру, на войне, будет трубить в свои фанфары, возглашать «Тебя, Бога, хвалим», прославляя победу, звонить в колокола, размахивать флагами, воздвигать монументы и деревянные кресты. «Одна ночь в Париже восполнит все это», — сказал Наполеон после осмотра поля боя под Лейпцигом. Как великолепна жизнь. Ночь в Париже…

Люди есть. Не стоит принимать себя слишком всерьез.

Хватит одной-единственной ночи.

Ночи любви.

Да и того меньше — одного тычка члена…

Головки.

Что до моей книги, «хороша» она или нет? Судите об этом, как угодно, и отстаньте от меня.

Не надо принимать себя слишком всерьез. Будь я глуп, дело было бы плохо: я придавал бы этому большое значение, как и себе самому. Но мне еще предстоит проделать славное путешествие…

Есть люди.

«Конец света» был написан за одну ночь и всего с одной-единственной помаркой! Прекраснейшая ночь писания. Моя лучшая ночь любви.

Ла-Пьер, 1 сентября 1917 года

* * *

Новую рукопись «Женомора» я начал в Ницце 9 января 1918 года (писал на голубой бумаге).

Я принял решение писать как минимум по ДЕСЯТЬ страниц в день, чтобы к 15 февраля быть у цели и в добрый час закруглиться.

Отрешился от всего, не выходил из дому, жил, как отшельник.

Потом, в сентябре 1917-го, в Лa-Пьер — 73 заключительные страницы «Конца света», то есть в сумме 233 страницы готового текста.

Остановка 3 февраля 1918 года. НЕ ХВАТИЛО ДЕНЕГ. Вынужденное возвращение в Париж. Еще ДЕСЯТЬ дней, и я бы закончил книгу.

(Подпись) Дерьмо.

* * *

Редактирую «Женомора» (Ницца, январь-февраль 1918 г.).

Занимаюсь этим регулярно. Редактура трудна и вместе с тем приятна. 300 страниц. Я смог завершить книгу. Избыток лиризма. Невероятно трудно придавать эстетическую форму повседневным событиям («Жизнь Женомора, идиота»).

Здоровье было как нельзя лучше.

Утро. Я на веранде, с непокрытой головой на солнцепеке. Ночь, звезды за стеклами. Орион, как на фронте.

Я брожу, где вздумается, поддаю ногой мячи играющих ребятишек. Мои сорванцы со мной. Бильярд, звучные удары карамболем. Шары из слоновой кости стукаются о борта с таким звоном, будто те из хрусталя. Мне требовались китайские оглушительные гонги. Единственная музыка, доступная костному мозгу и больному уму. Совсем маленький садик, мощенный добела раскаленными камнями. Песок, расчерченный как шахматная доска. Коллекция раковин.