Теперь он принялся рассматривать большой письменный стол. Ему было неловко — впервые он осознавал, что ведет себя неподобающе и делает именно то, чего не хотел Джесс: вторгается в частную жизнь Джесса, читает его письма, а то и того хуже — разглядывает его незаконченные работы. На столе царил беспорядок, вперемешку валялись листы бумаги, блокноты, стояли бутылочки с чернилами, коробочки с ручками, карандашами, мелками. Эдвард обратил внимание, что стол, как и ткацкий станок, покрыт толстым слоем пыли. Пыль лежала на столе, и на мольберте, и стуле рядом с ним, и палитре, и на рисунках, разбросанных по полу. На торцах рам, стоявших у стены, ее накопилась целая гора. Краски на палитре засохли и обесцветились. Студия была заброшена, в ней давно никто не работал. Эдвард решил отдохнуть, нашел еще один стул у стены, снял с него эскиз и сел. Ему стало нехорошо от страха и недоумения. Значит, Джесса не просто здесь нет — его нет давно. Значит, Джесс ушел от них и женщины боялись сказать ему об этом? Джесс не был ни долгожданным отцом, ни исцелителем, ни героем-священником, ни щедрым всемогущим королем — он был просто дьяволом, как и внушали Эдварду с самого детства. В любом случае, его здесь не было, Эдварда обманули, одурачили. Сигард перестал быть домом Джесса, дворец опустел. Джесс посмеялся над женщинами, а теперь и над ним, Эдвардом, отправившимся за тридевять земель в напрасное паломничество, на которое возлагал немалые надежды. На самом деле Джесс находился где-то в другом месте, в каком-то ином доме, с другими женщинами, возможно, с другими детьми. В Сигарде остался лишь его призрак. Но зачем им понадобился этот обман? Тут Эдварду пришло в голову, что три женщины безумны. Возможно ли такое? Или он сам сошел с ума? Он сидел, сжимая в руках блокнот. Открыл его и увидел рисунок — красивое, спокойное, ничуть не зловещее изображение девушки, полностью одетой. Девушка стояла у открытого окна. Она немного напоминала Илону. Именно в этот момент Эдвард понял, что сумасшедшим может быть он сам. Заброшенная студия вовсе не означала, что Джесса в Сигарде нет. Он просто перенес мастерскую в другое место — в помещение наверху, где света больше и где он чувствовал себя иначе. Возможно, он решил начать новый период, изменить жизнь. Эдвард вскочил, положил блокнот обратно на стул и направился к лестнице, ведущей наверх.

Когда его голова оказалась выше поверхности пола следующего этажа, он увидел, что там и в самом деле все другое. Пространство было перегорожено, а то, что открылось взгляду Эдварда, напоминало прихожую. На полу лежал ковер, а за отворенной дверью располагалась ванная. Между двумя закрытыми дверьми стоял столик. Ковер был чистый, пыль со стола стерта. Эдвард открыл дверь в кухню и другую — в гостиную. Взялся за ручку следующей двери, но она не подалась. Эдвард потолкал ее, подергал, потом увидел ключ в скважине. Он повернул его и распахнул дверь. Его взгляду открылась спальня. Кровать стояла напротив двери, а на постели в подушках приподнялся бородатый человек, смотревший прямо на Эдварда темными круглыми глазами.

Потом Эдвард думал, что в тот миг глубокого потрясения он понял все. Он и в самом деле многое понял сразу. Он вошел в комнату, закрыл за собой дверь. Человек на кровати внимательно смотрел на него, двигая губами. На лице его отразились сильные эмоции, которые, как решил Эдвард позднее или тогда же, представляли собой смесь вины и раскаяния, извиняющейся вежливости и глубокой скорби. Эдвард, раздираемый чувствами, подошел к кровати и остановился. Красные губы шевелились, однако не выговорили ничего. Большие глаза умоляли Эдварда услышать, ответить. Наконец раздался звук, сопровождаемый умоляющим выражением лица, который казался каким-то вопросом. Эдвард понял, что это было. Старик пытался произнести его имя, и он ответил:

— Эдвард. Да, я Эдвард, я ваш сын.

Беспомощные губы шевельнулись, пытаясь изобразить улыбку, к нему протянулась трясущаяся рука. Эдвард взял слабую белую руку в свои ладони. Потом встал на колени рядом с кроватью и уронил голову на одеяло. Он почувствовал, как другая рука прикоснулась к его волосам, и разрыдался.

— Пожалуйста, Эдвард, попытайся понять.

— Почему вы мне не сказали…

— Мы хотели, чтобы ты почувствовал себя здесь как дома, чтобы тебе было с нами спокойно и мирно, чтобы ты увидел Сигард, понял, что он символизирует…

— Мы хотели, чтобы тебе понравился дом, — сказала Беттина, — чтобы ты сначала прижился здесь.

— Мы хотели, чтобы ты стал нашим, — говорила Илона. — Мы боялись, что ты убежишь.

— Но почему?

— Если бы мы сразу все рассказали, — ответила матушка Мэй, — для тебя это могло оказаться непосильным грузом. Мы боялись, что ты уедешь, возненавидишь это место и никогда не узнаешь, каким хорошим может оно быть для тебя.

— Ты правда сам нашел ключ? — спросила Беттина. — Ты уверен, что тебя не впустила Илона?

— Конечно сам! Илона уже сказала, что никуда меня не впускала.

— Илона не всегда говорит правду, — отозвалась Беттина.

Они сидели в зале за одним концом длинного стола рядом с лесом растений в горшках. Эдвард недолго пробыл у отца. Джесс больше не произнес ни слова. Эдвард еще стоял на коленях, когда в комнату ворвалась матушка Мэй с лицом, искаженным гримасой гнева. Она приказала ему немедленно убираться из этой комнаты.

— И мы не хотели, чтобы ты видел его таким, — продолжала матушка Мэй. Она уже успокоилась, лицо ее стало мягким, просветленным. — Мы хотели, чтобы он немного восстановился.

— Вы что же, хотели вырядить его, как какого-нибудь идола, и показать мне его через дверь?

— Нет-нет, — возразила Беттина. — Дело в том, что он не всегда такой, как сегодня…

— А мы очень не хотели, чтобы ты видел его таким, — подхватила матушка Мэй.

— Иногда он приходит в себя.

— Так что мы говорили правду, — заверила Илона. — Он уехал, но должен вернуться.

— У него всю жизнь случаются такие приступы, — сказала матушка Мэй. — Сколько я его знаю.

— Вы хотите сказать, что временами он становится сам не свой?

— Нет, — покачала головой Беттина, — матушка Мэй имеет в виду… это трудно объяснить…

— Он знает, как можно отдохнуть от жизни, — сказала Илона, — так что его жизнь продолжается.

— Иногда, — сказала Беттина, — он разговаривает вполне нормально. Он сам выходит на воздух, гуляет…

— И вы ему позволяете?

— Он может выходить и гулять где угодно.

— Но он же болен, за ним нужен присмотр…

— Он порой прикидывается, — ответила Беттина. — Трудно сказать, насколько он болен в самом деле.

— Джесс был победителем мира, — сказала матушка Мэй, — он был…

— Он таким и остается, — поправила Беттина.

— Он остается великим художником, великим скульптором, великим архитектором, великим любовником, первоклассным лицедеем, великим человеком. Никем иным ни для нас, ни для себя он быть не может.