— У нас с вами нет выбора, — сказал ему Платон Платонович. — Что тут поделаешь, если один хочет стреляться и другой тоже. Да еще пощечина. Как, вы не знали? — Он рассказал о происшествии на бульваре, но о ночном инциденте в саду умолчал, будучи связан словом. — Так что стреляться они будут и без нас. Привозите Олега Львовича в назначенное место. Попробуйте по дороге его смягчить. А я поговорю с Григорием Федоровичем.

Доктор, как человек эмоциональный, немедленно увлекся этой идеей и о прогрессивных принципах позабыл. Он был очень высокого мнения о своем даре убеждения, намеревался растолковать Олегу Львовичу, человеку умному, что поединки — средневековье и варварство. Кстати вспомнил и о том, что у него есть пара отличных дуэльных пистолетов, подарок излеченного ротмистра. Уж секундантствовать так секундантствовать.

Уговорились встретиться в шесть вечера у скалы, дорогу к которой Прохор Антонович не только объяснил, но и нарисовал. Оказалось, что на этом месте придуманной сочинителем Лермонтовым дуэли (доктор объяснил капитану, кто такие Печорин с Грушницким) за последний год произошло несколько настоящих поединков, притом два с печальным результатом.

В отличие от доктора, Иноземцов был невысокого мнения о своем даре убеждения. По пути к месту дуэли он несколько раз попробовал отговорить молодого человека от убийственного намерения, но Григорий Федорович всякий раз пришпоривал коня и вырывался вперед. Верховая посадка у Платона Платоновича была, как у большинства моряков, неважнецкая, стиля «кошка на заборе», лошадка тоже не из рысистых, поэтому угнаться за офицером не получалось. Мангарову же, видно, не терпелось скорее пролить кровь — неважно, чужую или свою. Он сердито оглядывался, просил поторопиться.

Скверное предчувствие, с утра одолевавшее капитана, делалось всё тягостней. Надежда оставалась только на Кюхенхельфера.

Ужасное впечатление произвело на Иноземцова выбранное место. Это была торчащая наподобие одиночного рифа скала, куда пришлось подниматься по крутой дорожке. Наверху оказалась ровная овальная площадка. В самом узком ее участке от края до края было десять или двенадцать футов.

— Они стреляли по жребию, — сказал Мангаров, очевидно, снова имея в виду произведение Лермонтова, — а мы встанем друг напротив друга и будем палить разом, по команде.

Капитан наклонился, посмотрел вниз, на зазубренные камни.

— Это будет не дуэль, а двойное самоубийство.

Полоумный мальчишка на эти слова только улыбнулся.

Через четверть часа на смирном мерине притрусил Прохор Антонович. На скалу он вскарабкался в два приема и долго не мог отдышаться. В одной руке у него был докторский саквояж, в другом — плоский деревянный ящик.

— Получил записку от Олега Львовича, чтобы не ждать его, а ехать прямо сюда, — пояснил Кюхенхельфер и сделал капитану бровями: что, мол, у вас? Уговорили?

Платон Платонович покачал головой. Он чувствовал себя, как в Тихом океане перед надвигающимся ураганом: на тебя несется черная туча, сулящая кораблю погибель, а деваться некуда.

— Заряжайте пистолеты, — велел Мангаров. — Что зря время терять?

Доктор отказался, пролепетав: «Я не умею». Иноземцов сказал, что уметь-то умеет, но не станет. Тогда поручик, чертыхнувшись, сделал это сам.

— Вот, накрываю их платком. Выбирать будет он, первым. Чтоб, если осечка, потом не говорили… Глядите, как я это делаю!

Секунданты отвернулись.

— Скачет… — тонким голосом произнес Прохор Антонович.

Иноземцов и сам уж видел, как от города по дороге, окутанный облаком пыли, мчится всадник.

Это был Олег Львович. Он привязал лошадь рядом с остальными и стал быстро подниматься по тропинке. Когда стало видно его лицо, Платон Платонович очень удивился: оно сияло счастливой улыбкой. Таким капитан своего друга еще никогда не видывал.

Заметил странную веселость своего врага и Мангаров.

— Только никаких примирений! — задыхаясь от жажды немедленного отмщения, прохрипел он. — Вообще никаких слов! Берем пистолеты, встаем по краям, по команде стреляем — и дело с концом. Доктор, вы досчитаете до трех.

— Я не умею, — тем же тоном, что давеча, повторил Кюхенхельфер. У него дрожали губы, глаза под очками всё время мигали.

— И я не стану, — сердито сказал капитан.

— Ну так я скомандую сам. Или, может, он захочет. Мне все равно!

А тут на площадку поднялся и Олег Львович. С непонятным удовольствием огляделся вокруг, сам себе кивнул.

— Отлично. Именно то, что нужно. Тут сбежать некуда, так что господину Мангарову придется меня выслушать. Платон Платонович, загородите-ка тропинку.

Зачем Никитину это понадобилось, капитан не знал, однако немедленно выполнил приказание. На мостике распоряжается кто-то один, а Олег Львович всегда знает, что делает.

— Я не стану ничего слушать! — закричал мальчишка и заткнул уши.

Вид у него был преглупый. Сколько он так простоит — минуту, пять?

— Господа, нынче счастливейший день моей жизни, — сказал Никитин, обращаясь к моряку и доктору. — Представьте: она будет здесь уже завтра!

Выяснилось, что Мангаров всё отлично слышит.

— Как? — воскликнул он. — Даша возвращается?

— Приезжает та, кого я люблю. — Никитин смотрел на своего оскорбителя холодно и спокойно. — Моя невеста Алина Сергеевна Незнамова. Я получил письмо из Ставрополя. Она была бы здесь еще третьего дня, но захворала горничная. Однако девушке уже лучше, и завтра мы с Алиной Сергеевной встретимся. Не могу поверить…

— Вы еще гаже, чем я думал! — бросил ему Мангаров. — К нему невеста едет, а он…

Олег Львович продолжил:

— Я догадался, что с вами. Вы откуда-то узнали о том, что произошло минувшей ночью?

— А что произошло ночью? — спросил Кюхенхельфер. — Вы все что-то знаете, один только я не поставлен в известность. Это нечестно!

— Молчите, не то я выстрелю в вас безо всякой дуэли! — прошипел Никитину поручик.

— Вас обманули. — Олег Львович качнул головой, будто чему-то удивляясь. — Ничего такого, что вы вообразили, меж нами не было.

— Не лгите! Я был там и все видел! Я стоял в кустах!

— Что вы видели? Что я от нее вышел?

— Да! А она вас провожала!

— И только?

— Не только, не только! — Григорий Федорович рванул воротник бешмета. — Я видел ее! Я видел всё! Понимаете?

Никитин кивнул:

— Понимаю. Дарья Александровна — девушка необыкновенная. Отчаянной смелости и беззаветной искренности. Она желала сделать мне дар, который я принять не мог, потому что люблю другую. Вы меня знаете, Григорий Федорович. Я не имею привычки лгать. Ваше оскорбленное чувство мне понятно. Но я перед вами ни в чем не виноват. Нашим отношениям конец. Вы никогда не сможете простить мне удара по вашему самолюбию, а я не имею привычки прощать удары по лицу. Двадцать лет назад я убил из-за этого человека и казнюсь всю свою жизнь. Повторять это преступление я не намерен. Но коли вам охота стреляться, извольте. Где мы встанем? Вероятно, в самом узком месте? Что ж.