Ему было уже больше пятисот лет.

Я приезжал в Пицунду из года в год – и первым делом шел на поклон к Патриарху. Потом посещал Вождя.

С каждым годом Вождь наливался все большею мощью и плодил все новых потомков, хозяйская его стать матерела. А Патриарх, не утрачивая величественности, все более сох.

И вот как-то поздней осенью прибыл я, как всегда, в Пицунду дышать и писать – и от первого же встреченного знакомого получил печальное известие: три дня назад Патриарх умер. Во время полного штиля на море, на тишайшем рассвете ранним утром жители окрестных домишек услышали жуткий треск, похожий то ли на взрыв, то ли на стон.

Это необъятный ствол Патриарха вдруг переломился по середине длины наискось пополам – и рухнул. Великое дерево, выдержавшее неисчислимые набеги ураганов и гроз, пережившее множество человеческих поколений, скончалось мгновенно.

И словно в тризну ему в тот же день, ближе к вечеру, море отозвалось внезапно налетевшею бурей.

Всю ночь ревел ураганный ветер, сияли сплошным сполохом молнии, грохотал салют грома, бушевали огромные волны, порушили пристань, слизали пляж.

К утру все утихло.

Не переодевшись с дороги, бросив неразобранный чемодан, я поспешил в рощу проститься с Патриархом. Удивительно он упал: не задев своим громадным телом ни одного дерева рядом, не повредив ни кустика. То, что было им, стало его памятником: вдавившийся рухнувшей тяжестью в землю остов ствола с иссохшими руковетвями и, как могильная плита-пьедестал, – обезглавленное основание, обращенное жерлом к небу.

Так умер Отец Деревьев.

А у его сына-Вождя в ту же отпевальную ураганную ночь случилась первая серьезная травма: одно из четырех плеч – крупнейших стволовых ответвлений – начисто обломилось, то ли от молнии, то ли от ветра, да так, что внизу словно прошлась семья носорогов.

Теперь он, Вождь, заступил на место Отца Деревьев, и с этого времени начался отсчет последнего, предгибельного отрезка существования племени Длинноиглов.

Сосновую рощу начал теснить и грязнить курортно-коммерческий монстр. Еще через дюжину лет здесь засвистели пули, загрохотали снаряды.

Божественная любовь, питающая, всепроникающая благодать всего сущего! Непостижимы твои пути, неисчислимы воплощения и превращения. Нуждается в тебе травинка и слон, медуза и собака, бактерия и человек, нуждается плод во чреве, еще даже и не зачатый, нуждается цветущее существо, нуждается увядающее и умирающее, нуждается и душа, отошедшая в вечность…

А кто больше всех? Никто не больше и не меньше, но все по-разному. С разной возможностью выразить вековечную бездонную жажду. С разной возможностью получить благодать.

Стар и млад все тому же рад. По своей потребности в любви старики возвращаются к состоянию малышей – с той трагической разницей, что вызывать к себе это чувство с инстинктивною безусловностью, какая природно дается Встречаемым – детям, им, Провожаемым, за редкими исключениями, не дано. Все авансы истрачены – извне пришедшая, наперед дарованная благодать израсходована, и – если только не образовался внутри собственный источник благодатного света, волшебством мощного духа превращающий безобразие вянущей плоти в небесную красоту, – верх берут силы жестокой нечеловеческой тьмы.

К уходящей жизни природа безжалостна. Движущихся под уклон подталкивает разными способами. В том числе и отношением тех, кто до своего уклона еще не дошел и тешит себя иллюзией, что не дойдет никогда. Инстинкт, вложенный в жизнь цветущую, заставляет ее отвращаться от старости как от собственной смерти.

Обычнейшие из чувств, пробуждаемых дряхлыми стариками, – брезгливая жалость или равнодушное отвращение, если не хуже. Близящихся к маразму можно обхаживать по долгу или по корысти, можно уважать, почитать за былые достоинства и заслуги, можно терпеть – но любить…

Любить немощных старичков могут только очень родные души – те, кого они сами успели напитать своею любовью, – или души сторонние, но глубоко проработанные, небом пропитанные, всем родные.

На стариков смотришь с чуть злорадственным сожалением: это как бы особый разряд преступников, будто бы прокаженные или мутанты, выпавшие из человечества, – то, что есть, но чего быть не должно. Иногда кажется, что эти бедняги расплачиваются своим несчастьем за свои или чьи-то грехи. Потом начинаешь думать, что все когда-нибудь постареют, все, кроме тебя и твоих детей, все, все, кроме… и вдруг попадется зеркало…

В осведомленных кругах поговаривают, будто старость – единственный противоестественный способ продления жизни, узаконенный обществом. Только благодаря старости, утверждают знатоки, можно жить дольше жизни и несмотря на смерть.

Редкость – старость красивая, одухотворенная, ясная. Торжественное Завершение Жизни, светлый уход с почетом, благодарностью и любовью – мечта, идеал, достигаемый современным человеком в исключительных случаях. У нас в России такого почти не бывает.

Картина типичная – старость недужная, отягощенная разочарованиями и обидами, затемненная завистью, злобой, тоской, одинокая если не наружно, то внутренне. Старость, либо кончающая с собой, либо скрюченными слабеющими пальцами отчаянно цепляющаяся за остатки жизни. Теряющая самокритику и самосознание, утрачивающая человеческий облик. Где-то на подходе к финишной прямой (если б прямой! – кривой, ломаной) некоторые старики начинают, как тонущие, судорожно цепляться за молодую жизнь, находящуюся рядом с ними, начинают ее «заедать», или, как говорят нынче, вампирить, утрачивая порою не только здравость ума, но и стыд. Уходящая жизнь хочет жить, все равно хочет. Нельзя старика в этом винить, это не вина, а беда. Старческий вампиризм естествен, как хватание воздуха рыбой, выброшенной на сушу, как судорога утопающего. И старческое слабоумие можно считать вариантом защиты от непосильного ужаса близкой смерти.