Наши методы и наши результаты – есть наше отличие от других наций – отличие, о котором наши историки, к крайнему нашему сожалению, не потрудились ни подумать сами, ни рассказать нам.

Русский сфинкс

Усилиями отечественной и иностранной литературы перед взорами отечественного и еще более иностранного читателя возник образ русского сфинкса, который то ли любит страдания, то ли не любит страданий, то ли претендует на право на бесчестье, то ли считает воинскую честь, может быть, выше, чем где бы то ни было в мире: «таинственная славянская душа», ничего не разобрать. И только в очень немногих книгах, написанных деловыми людьми, вдруг оказывается, что никакой таинственности и вовсе нет.

Я не знаю биографии м-ра Буллита, бывшего посла САСШ в Москве и автора книги о Советской России. Судя по этой книге, м-р Буллит по своему социальному и прочему положению является деловым человеком. Так – из несколько другой области – самые умные книги о русской революции написаны несколькими русскими деловыми людьми: бароном Врангелем – отцом Главнокомандующего Белой Армией, инженером Фединым, работником донецкого угольного бассейна, и некоторыми другими литературно неопытными людьми. Нужно сказать откровенно: они написаны скучно. Но они говорят дело и они не говорят вздора. Так, Врангель, барон и миллионер, крупный помещик и предприниматель, рисуя быт дореволюционной России, дает общую картину и общий диагноз, стоящие выше, чем все мемуары и манифесты, объяснения и воспоминания, исторические труды и философические упражнения. Основные корни революции он видит в полном гниении правящего слоя России – к которому принадлежал и он сам, и самые глубинные корни всей русской неурядицы он видит в крепостном праве, которое искалечило все:

«Я родился в кругу знатных, в кругу вершителей судеб народа, я близко знал и крепостных… И на всех крепостной режим наложил свою печать, извратил их душу… Довольных между ними было мало, неискалеченных – никого».

Вся русская история последних двухсот лет была искалечена крепостным правом. Крепостное право есть основной факт русской новейшей истории. И основная причина революции. Но вовсе не от того, что оно «вызывало возмущение масс», а от того, что именно оно вырыло пресловутую «пропасть между интеллигенцией и народом». «Крепостной режим развратил русское общество», – пишет барон Врангель. Революцию устроило именно это развращенное общество. Не угнетенные массы пролетариата и крестьянства организовали великий погром русского народа, а развращенные верхи дворянства или, что почти то же, – интеллигенции. Граф Уваров, министр Николая Первого, говорил нашему историку Погодину: «Наши революционеры произойдут не из низшего сословия, они будут в красных и голубых лентах». Так они и произошли.

Русская революция сейчас заняла классическое место великой французской революции. Так называемый русский сфинкс сейчас навис над Европой – может быть, и над всем миром; он ставит перед этим миром такую загадку, какую его сказочный предшественник ставил всякого рода Эдипам. Неудачный отгадчик рискует быть проглоченным. Последним незадачливым Эдипом был Гитлер. Будут ли другие? Все Эдипы, до сих пор проглоченные Россией, никакого счастья русскому народу не принесли. Победные парады в Берлине и в Париже, в Вене и в Варшаве никак не компенсируют тех страданий, которые принесли русскому народу Гитлеры, Наполеоны, Пилсудские, Карлы и прочие. Победные знамена над парижскими и берлинскими триумфальными арками не восстановили ни одной сожженной избы. Проглоченные Эдипы оказались тяжкой, и неудобоваримой, и очень тощей пищей. Лучше бы обойтись России без Эдипов, Эдипам – без России и обоим вместе без дальнейшей игры в загадки. Тем более что если вы откинете в сторону и Гегеля и Достоевского, и Розенберга и Ленина, то окажется, что за русским сфинксом не скрывается вовсе никакой загадки. Русская история является самой трагической историей мира, но она является и самой простой – за исключением истории САСШ. Так же проста и загадочная психология «таинственной славянской души».

Крепостной режим искалечил Россию. Расцвет русской литературы совпадает с апогеем крепостного права: Пушкин и Гоголь принадлежат крепостному праву целиком. Тургенев, Достоевский и Толстой начали писать в пору этого апогея. Чехов и Бунин – оба по-разному – свидетельствовали с гибели общественного быта, построенного на крепостных спинах. Чехов чахоточно плакал над срубленным «Вишневым садом», а Бунин насквозь пропитан ненавистью к мужику, скупавшему дворянские вишневые сады и разорявшиеся дворянские гнезда. Русская литература была великолепным отражением великого барского безделья. Русский же мужик, при всех его прочих недостатках, был и остался деловым человеком.

Вероятно, именно поэтому мне, например, так близки книги, написанные деловыми людьми.

Русский мужик есть деловой человек. И кроме того, он трезвый человек: по душевому потреблению алкоголя дореволюционная Россия стояла на одиннадцатом месте в мире. Так что если «веселие Руси есть пити», то другие народы веселились гораздо больше. И Мартин Лютер писал, что немецкий народ есть народ пьяниц, что его истинным богом должен был бы быть бурдюк с вином. Дело русского крестьянина – дело маленькое, иногда и нищее. Но это есть дело. Оно требует знания людей и вещей, коров и климата, оно требует самостоятельных решений, и оно не допускает применения никаких дедуктивных методов, никакой философии. Любая отсебятина – и корова подохла, урожай погиб и мужик голодает. Это Бердяевы могут менять вехи, убеждения, богов и издателей, мужик этого не может. Бердяевская ошибка в предвидении не означает ничего – по крайней мере, в рассуждении гонорара. Мужицкая ошибка в предвидении означает голод. Поэтому мужик вынужден быть умнее Бердяевых. Поэтому же капитан промышленности вынужден быть умнее философов. Оба этих деловых человека вынуждены быть честнее философов, историков, социологов и прочих: они сталкиваются с миром реальных вещей и реальных отношений – как сталкиваются с ними и представители точных наук, и каждая ошибка состоит из потерь или разорения. Можно выпустить на литературный рынок любую теорию – анархическую или порнографическую, утопическую или вовсе сумасшедшую. Маркиз де Сад и Захер Мазох – тоже имели свои тиражи и свою аудиторию, вероятно состоявшую не только из садистов и мазохистов. Можно, как это сделали профессора Милюковы или Випперы, Шиманы или Новгородцевы, предложить общественному мнению свои литературно-исторические сооружения, которые назавтра же оказываются форменным вздором. Но нельзя выпустить на рынок автомобиль, который окажется неудачей: фирма будет разорена. Философско-политическая статистика может врать, сколько ей угодно, и врет, сколько ей угодно. Но страховое общество врать не может, ибо это означает разорение, – оно должно иметь настоящую статистику. Русская публицистика могла, сколько ей было угодно, врать о голоде среди дореволюционного русского пролетариата, но тот купец, который на