«И всё глубже лужи…» – «Аха, моря прямо». Нет!

Теперь, в сорок четыре года, с плешью на голове и двадцатью своими книгами на полке, я бы на раз-два привел в порядок это четырехстишие, а тогда…

Бросаю тетрадь на пол, заворачиваюсь в покрывало и скулю от тоски и бессилия.

По штатному расписанию на заставе должно было служить пятьдесят бойцов, но такого их количества наверняка никогда не бывало. Чтобы охранять границу и обеспечивать жизнедеятельность этого обитаемого пятачка среди озер и болот, хватало двадцати человек. С трудом, с напрягом было достаточно и пятнадцати. Но в тот ноябрь нас оставалось всего девять.

«Нас оставалось только девять из пятидесьти ребя-ат», – напевали мы, переиначив советскую песню о войне, напевали без всякого стёба – тоскливо и обреченно.

Не сужу про всю Карелию, но в глубине Сортавальской земли ноябрь – самый жуткий месяц в году. Непригодный для жизни.

После золотого сентября и дождливого, но теплого октября начинается черт знает что. Снег, тут же дождь, морозы, от которых березы трещат и лопаются, а через два часа – почти жарко… Воздух состоит из влаги, и когда температура в районе нуля, дышать еще можно, а если морозно – воздух стекленеет в буквальном смысле: висящая в нем влага превращается в крупицы льда и режет горло, легкие… Спасались, натягивая на нос воротник свитера или обматываясь шарфом; правда, очень быстро и воротник, и шарф намокали, и дышать становилось трудно. Не дышишь, а хлюпаешь.

Наверное, выходить из натопленного сухого жилища на пять минут за дровами в такую погоду даже приятно, а вот часами торчать на улице – постепенная гибель.

Нашей девятке приходилось нести службу день и ночь. Опять же в буквальном смысле… Посчитайте: на сутки положено двое часовых – попеременно охраняют территорию заставы, заступая каждые четыре часа; нужно двое дежурных по заставе – сидеть на связи, наблюдать за пультом системы охраны границы; четыре человека необходимы для нарядов по флангам – двое проверяют утром левый фланг вверенного заставе участка контрольно-следовой полосы и забора из колючей проволоки, а двое – правый; вечером они меняются…

Восемь человек на нарядах. На самых-самых необходимых нарядах. О секретах, обходах тылов, работе по очистке пограничных знаков и просек мы давно забыли; отдельного дежурного по связи и сигнализации у нас, кажется, никогда и не было, его обязанности возлагались на дежурного по заставе…

Но кроме этих нарядов есть еще и другие, обеспечивающие существование бойцов. Нужны кочегары, гужбанщики (это те, кто кормит свиней, коров, лошадей), нужно пилить дрова, чтобы обогревать здание… Повар нужен.

Повариха у нас жена хомута (прапорщика) Лидия Александровна. Когда было электричество, она справлялась, но свет часто вырубали, и тогда приходилось топить печь на кухне, а для этого ей требовался помощник… Пилили дрова циркуляркой. Это был не станок (говорят, теперь появились даже ручные циркулярки), а именно пила – огромный диск закреплен меж двух железных труб, оканчивающихся с одной стороны подвешенным грузом, а с другой обмотанной изолентой ручкой. Трубы, а вместе с ними диск, поднимали, подсовывали бревно, а потом опускали и начинали пилить…

Опасная, конечно, конструкция, но она позволяла расправляться с любой толщины лесинами. Правда, требовались люди – вытащить эту лесину из завала, донести до циркулярки, двигать вперед по мере отпиливания чурок. В любом случае необходимо минимум трое для этого наряда: один на пиле, двое возятся с бревном и чурками.

Когда я прибыл на заставу, огромный, высоченный дровяник был полон чурками и уже наколотыми поленьями, но вот прошел неполный год, и – почти пусто. А настоящая зима еще не началась.

– Уголь надо завозить, – говорили парни, оглядывая завалы толстенных лесин неподалеку от циркулярки.

– Печи для дров приспособлены, – отвечал грустно прапорщик. – Начнем углем топить – испортим.

– Ну на зиму-то хватит. А потом – весна. А осенью мы дембельнёмся.

Прапор усмехался:

– Вы-то дембельнётесь, а нам здесь… как до Китая раком… Так! – Он сбрасывал с себя тоску. – Сальников, заводи бульдозер, будем растаскивать эти баррикады. Не замерзать же действительно…

Массового труда давно не было; там-сям копошился один, редко двое бойцов. Кто-то очищал от снежной каши плац, кто-то подшаманивал вечно ломающийся заставской «УАЗ» по прозвищу Череп, кто-то тащил в ведре жидкие помои свиньям.

Три свиньи были худющие, подпрыгивали, завидев человека, в своем загоне метра на полтора вверх, не хрюкали, а рычали. Были они очень похожи на псов. А псы передохли… Последний – Амур – упал прямо в наряде в начале ноября.

К нам приезжала целая комиссия, проверяла, что это случилось со служебными собаками. Подозревали, что мы их травим, морим голодом, пугали ответственностью, дисбатом, но потом пришли к выводу: собаки не выдержали нагрузок.

Теперь мы топтали фланги без собак.

– Мы, получается, крепче, – ворчали. – А не боятся, что мы так же?

– Я, когда в армию шел, боялся дедовщины всякой или что куда-нибудь в горячую точку пошлют. Не думал вот так подыхать – постепенно и каждый день…

– Ну есть же наказание: сгнить в нарядах.

Да, силы иссякали. Почти не удавалось спать восемь часов без перерыва, – если не было наряда, то случалась сработка.

Сработка – это смысл существования любой заставы. Сработка – значит, что-то случилось и нужно бросаться в оружейку за автоматом, хватать у дежурного магазины с боевыми патронами, заскакивать в кузов грузовика, в «уазик» и мчаться одним в заслон, другим к месту сработки. Искать нарушителя границы, ловить, встать на его пути…

На нашей заставе сработки происходили из-за лопнувшей от старости колючей проволоки на заборе, тянущемся вдоль КСП, какого-нибудь замыкания, перепада напряжения в блоках… Иногда забор пытались преодолеть лоси, медведи, росомахи, лисы… И тогда на табло в дежурном помещении зажигался номер участка, где произошла эта попытка (или замыкание, обрыв), а по помещениям, территории разливался выворачивающий душу вой сирены…

Раньше в любое время суток бежали за оружием, заскакивали в машины с удовольствием, чувствуя себя защитниками родины. А теперь дежурный по заставе скорей убавлял громкость сирены и шел в канцелярию докладывать дежурному офицеру. Дежурный офицер, матерясь и проклиная всё на свете, сам решал, отправлять ли и заслон, и тревожную группу или достаточно только тревожной, которая проверит, что там случилось, починит систему, чтоб не сиренила…

Посылать в заслон – растягиваться вдоль просеки на пути потенциального перебежчика в чужую страну – было просто некого.

Но даже короткого воя сирены ночью хватало, чтобы надолго отбить сон – лежали и прислушивались, разрастется она, заполняя все уголки, и дежурный заорет: «Застава, в ружье!» – или обойдется… Да и холод не давал уснуть: не спасали и несколько одеял. Дрова расходовали экономно, к тому же они были сырыми, горели плохо. Плеснешь солярки, вроде вспыхнут, а через десять минут снова только дымят…