Она изучала потолок, еле открывая рот. Я попытался встать с кровати, но не смог. В спине стреляло. Я разваливался на куски. Каждый сантиметр моего тела ныл. Меня точно положили в ванну с раскаленными углями и подлили бензина. Я горел, то ли от стыда, то ли от своей никчемности.

— Жалко, что я тебя не утопила как щенка. А ведь были такие мысли, когда нянчилась с тобой. Ты рыдал как резаный и постоянно ссался в постель. Я только успевала тебя успокаивать и менять пеленки. Ты был невыносимым ребенком и вон во что вымахал. Испоганил мне всю жизнь и продолжаешь поганить. Если бы не ты, была бы свободна как ветер. Купила бы в свое время шесть соток, построила там небольшой домик и занималась бы хозяйством. Слушала пение петухов, вдыхала аромат сирени и ела клубнику прямо с огорода. Эх, мечта.

Можно подумать, что мне воткнули крестовую отвертку точно под правый бок, так было больно от ее слов. Сердце глухо билось в груди. Я стал ворочаться и что-то мычать. Слова застряли в горле, как если бы они были тряпкой или вонючими носками. Я задыхался, пытаясь выплюнуть этот ком. Я чувствовал себя котом, отрыгивающим собственную шерсть. Больничная палата сужалась и всасывалась мне в рот. Все вокруг крутилось, точно как вода в ванной, спускающаяся в маленькую дырку. Меня трясло и крутило, пока я не выдавил: — Пошла ко всем чертям, старая мразь, пошла ты ко всем чертям.

Круговорот остановился, и наступило зловещее молчание. Тишина такая громкая, что можно было различить потрескивание воздуха. Электрический ток пробегал повсюду вокруг меня и матери. Наша палата стала такой мертвой, как если бы нас там не было — но мы были там. Лежали на своих койках, и никто из нас не мог понять, где мы. Мою кровать потянуло от кровати матери, я обернулся и через замыленный взгляд увидел, как стены расширяются и я становлюсь все дальше и дальше от Старухи. Нас отталкивала обратная сила притяжения. Это напоминало желание соединить магниты с одним полюсом. Я откатился так далеко от Карги, что мне совсем не было ее видно. Мы были тех же размеров, что и раньше, только комната стала больше, и расстояние между нами тоже увеличилось.

— Ну вот и все, Антоша, — сказала мать. — Это конец. Ты перешел последнюю черту.

Она говорила тихо, но я слышал ее отчетливо, будто ее губы были прямо у меня над ухом.

— Назад пути нет. Ты позволил себе слишком многое. Больше ты не дождешься от меня НИ-ЧЕ-ГО. Живи сам, как хочешь, раз отправляешь меня ко всем чертям. Живи, Антоша, живи, не буду тебе мешать.

Ее голос вызывал мороз, а спокойствие душило дряблыми руками. Я хотел извиниться перед ней, заплакать и подползти к ее кровати, преодолевая огромную пропасть между нами. Но я не мог. Тело сопротивлялось. Меня сковало. Я попытался проморгаться и каждый раз, открывая и закрывая глаза, попадал то в больничную палату, то в свою комнату. То обратно в палату, то в свою комнату. Я запутался, где была правда. В моей комнате или в больнице? Какой мир был настоящим? Та действительность, где мы с Катей счастливы на острове, или то место, где я влачу жалкое существование с матерью? Я оконачтельно запутался. Я моргал глазами и не мог понять, где должен был быть на самом деле. Повсюду раздавались тупые удары. То ли это стучало у меня в груди, то ли кто-то пытался меня разбудить.

Мне было так тошно, что я не хотел оказываться ни в одном из своих снов. Меня все достало. Даже на острове было неспокойно. Никому нельзя было верить. Все вокруг причиняло боль. Я моргал, а картинки сменяли друг друга. Я моргал и оказывался каждый раз в новом месте: то в подсобке "Дикси”, то в вагоне метро, то в массажном салоне с голой девкой, то в обнимку с Катей около мотоцикла. Кадры моей никчемной жизни листались как слайды. Под аккомпанемент глухих звуков я смотрел вспышки прожитых дней, а возможно, будущих событий. Время перестало быть линейным, оно сжалось в одной точке и желало взорваться на мелкие части. В моей голове что-то жужжало, точно в ухо заполз рой пчел. Я кричал, но, кажется, рот мой был заклеен, потому что крик выходил беззвучным, как если бы я оказался в немом кино. Только глухие удары, доносящиеся откуда-то извне. У меня не было больше сил кататься на этой карусели. Я крепко закрыл глаза и, открыв их, понял, что лежу в своей комнате.

29.

Кто-то избивал входную дверь ногами. Грохот стоял на всю хату. Стало страшно. Складывалось ощущение, что мохнатые пауки побежали по моей спине. Я кое-как встал с кровати и, как Шмыга из "Властелина колец”, почапал навстречу звукам. Приподняв крышку глазка, посмотрел в него. Над дверью нависла Тамара Тимофеевна. Она, уперевшись руками в проем, видимо, пытался пробить своими ботами вход для кошек. Бабка ничего не произносила, не кричала, она просто била в деревянную дверь. В то время как во всем подъезде жильцы поменяли входные двери на железные, мать не стала жировать и тратить свои кровные. Она говорила, что если дверь плохая, то и воровать нечего. Сейчас я радовался, что дверь была из дерева. Железная звучала бы как консервная банка и точно раздраконила бы соседей. Хотя если бы они увидели, что это Тамара Тимофеевна устроила концерт, то молча ушли — никто не хотел иметь с ней дело. Каждый знал: Тамаре Тимофеевне палец в рот не клади, откусит по плечо. Она была не соседкой, а белой акулой.

Я попытался прийти в чувства после сна и понять, зачем эта женщина так яростно пытается попасть ко мне в квартиру? Может, мать окочурилась, а может, приходила Катя и не могла меня найти? Я вернулся в комнату и посмотрел на экран телефона. Ничего! Я ударил себя по лбу и, кусая ногти, вернулся к двери. Распахнул ее, и соседка чуть не вписала мне по колену. Она молча смотрела и качала головой. Мне стало неловко. Может, знала про мой выигрыш? Я опустил голову и посмотрел на ее тапки с облезлыми бубенчиками.

— Не стыдно? — тихо спросила она.

Это был тот самый случай, когда я бы предпочел гневные крики, а не спокойные разговоры, пропитанные ненавистью. Они действовали удушающе.

— Прошло шесть дней, а ты так и не навестил мать. — Она сложила руки на груди. — Ты