— Очень!

— Тебя как зовут? — снова спросила она.

— Андрей…

— Ты хороший мальчик! Не такой, как они. А Данька — вообще скотина! И Лешка — тоже скотина…

Тая, пошатываясь, подошла вплотную к Кокотову, положила ему руки на плечи, встала на цыпочки и вдруг впилась в его губы пьяным сверлящим поцелуем. Будущий эротический писатель от неожиданности попятился, потерял равновесие и с размаху упал на кровать, спружинившую, как батут.

— Сволочь!

— Кто? — похолодел он.

— Данька! Ему для друга ничего не жалко! Понимаешь?! Меня ему не жалко! И мне тоже теперь себя не жалко!

Одним одаривающим движением она стянула с себя майку. Грудь у нее была маленькая, почти мальчишеская, зато соски крупные и красные, точно воспаленные. Плечи покрыты веснушками. В следующий момент Тая, держась за стул, вышагнула из бриджей, павших на пол вместе с черными трусиками. Бедра у худенькой художницы оказались умопомрачительно округлые, а рыжая треугольная шерстка напоминала лисью мордочку с высунутым от волнения влажным розовым язычком.

Насыщаясь этим невиданным зрелищем, Кокотов ощутил во всем теле набухающий гул.

— Ну? — Тая наклонилась к нему, взяла его руки и положила себе на грудь.

Соски были такими твердыми, что при желании на них можно было повесить что-нибудь, как на гвоздики.

— Нравится?

— Да… — еле вымолвил он сухим ртом.

— Разденься!

Андрей вскочил и начал срывать с себя одежду, боясь, что вот сейчас эта ожившая греза подросткового одиночества исчезнет или Тая передумает, обидно расхохочется и оденется. А если даже не передумает, то он обязательно сделает что-нибудь не так и будет позорно уличен в полном отсутствии навыков обладания женщиной. Но художница с благосклонным удивлением посмотрела на Кокотова, оценив его дрожащую готовность.

— Вот ты какой! — игриво произнесла она фразочку из популярной в те годы юморески и толкнула вожатого на постель.

Он снова упал навзничь, а Тая, засмеявшись, тут же с размаху его оседлала. (Так, должно быть, кавалерист-девица Дурова вскакивала на своего верного коня, чтобы мчаться в бой.) Андрей испугался страшного членовредительства, с которым неизвестно потом в какой травмопункт и бежать, но опытная художница умелой рукой в самый последний миг спасла Кокотова для двух будущих браков и нескольких необязательных связей. Едва он успел осознать влажную новизну ощущений, как в голове одна за другой начали вспыхивать шаровые молнии мужского восторга. Прошив тело насквозь, они, отнимая рассудок, мощно взрывались в содрогающихся чреслах Таи.

— Вот ты какой! — одобрительно прошептала она, когда молнии закончились.

И засмеялась, но уже не с гортанной хмельной отвагой, а тихо и грустно.

— А ты? — спросил он.

Несмотря на нулевую практическую подготовку, теоретически Кокотов был подкован, читал «Новую книгу о супружестве» и, конечно, знал, что женщина тоже должна испытывать во время любви нечто подобное.

— Я? У меня до конца никогда не получается.

— Почему?

— Не знаю. Но мне все равно хорошо…

— А вдруг со мной получится?

— Нет, не получится!

И она почти без сил сползла со своего скакуна, как, наверное, слезала после жаркого боя кавалерист-девица Дурова, порубав французов без счету.

— Иди! Извини, я забыла, как тебя зовут?

— Андрей.

— Иди, Андрюш! А то они там еще что-нибудь подумают…

— Ну и пусть!

— Нет, не пусть! Я хочу спать…

Он вышел из клуба. Над деревьями, в том месте, где горел костер, стоял световой столб: наверное, снова подбросили дров. Счастливец сначала хотел затеряться где-нибудь в ночном лесу, лечь на травку, высматривая звезды и ловя в теле блуждающие отголоски случившегося. А главное — привыкать к очнувшемуся в нем новому, мужскому существу…

Но он понимал, что его отсутствие вызовет подозрения и повредит Тае.

Вернувшись на поляну, Кокотов обнаружил, что костер действительно снова разожгли — и теперь прыгают через огонь. Ник-Ник, как и положено спортсмену, перемахивал пламя отточенными «ножницами», а остальные — как придется, но с пронзительными языческими воплями. Не прыгал только Игорь — он недвижно, как мертвый, лежал на траве, заботливо укрытый казенным байковым одеялом. Его непослушная нижняя губа мелко дрожала от храпа.

— Отвел! — доложил Кокотов физруку.

— Как она?

— Спит.

— Молодец!

Подбежал Батенин — с початой бутылкой и стаканом, таинственно отвел в сторону и радостно спросил:

— Ну что, трахнул?

— Не-а…

— Ну и дурак!

Кокотов был поражен тем, что никто ни о чем не догадался, даже не заметил в нем громадной, тектонической перемены. Ведь с поляны полчаса назад ушел пустяковый юнец, а вернулся новый человек, мужчина, знающий тайну женского тела не понаслышке! И этого не обнаружил никто, кроме, пожалуй, библиотекарши. Чтобы окончательно отвести от Таи возможные подозрения, он близко подсел к Галине Михайловне и спросил, когда же можно зайти за книжными дефицитами, но она, холодно глянув на него, ответила, что «спецшкафом» распоряжается лично Зэка. И отодвинулась…

Но ему было теперь наплевать. Он уже томился еще одним, совершенно новым для себя ощущением. Это была нежно изматывающая телесная скорбь, переходящая в отчаянье. Перебирая в памяти мгновенья былого обладания, Кокотов почти плакал от сладострастной незавершенности объятий, от мучительного недовольства собой, казнился, что не сумел всю эту доставшуюся ему женщину сделать до невозможности своей, до последней ее неги, до некоего умиротворяющего, окончательного предела. И значит, теперь надо только дожить до следующей встречи — и достичь предела, стать для Таи всем-всем-всем! Конечно, будущий автор «Полыньи счастья» тогда еще не подозревал, что умиротворяющий предел в любви невозможен и приходит только вместе с охлаждением. А как стать для женщины всем-всем-всем, не знает никто. Даже Сен-Жон Перс…

На следующее утро Кокотов столкнулся с Таей в столовой и ощутил, как его сердце, вспыхнув, оторвалось и с дурманящей легкостью полетело куда-то вниз. Но художница, бледная после вчерашнего, лишь кивнула ему с улыбкой, в которой не было даже намека, тени намека на то, что между ними произошло. Он порывался заговорить, но она приложила палец к губам и покачала головой.

Промучившись два дня, Андрей отправился в изостудию, якобы для того, чтобы разыскать пионера, не пришедшего на линейку. Дверь была приоткрыта, он затаился и стал наблюдать, изнывая от непривычного еще чувства недосягаемости уже близкой тебе женской плоти. За деревянными, перемазанными краской мольбертами сидели несколько мальчиков и девочек, в основном — малышня. Тая медленно ходила по комнате, рассматривала рисунки, наклонялась, что-то объясняя, брала из детских рук кисточки и поправляла, а наиболее успешных ласково, почти по-матерински гладила по голове и целовала. Именно эта материнская повадка у женщины, которую он знал в невыразимой на человеческом языке откровенности, обдала будущего писателя такой волной вожделения, что запылало лицо и заломило в висках.