Далеко внизу, в глубинах земли, в залах, где не было дневного освещения, приготовления почти завершились. Из двух десятков факелов, укрепленных на стенах наружного помещения, осталось только четыре: на севере и юге, востоке и западе. Из церковных свечей снаружи стеклянной камеры горели только девять. Еще семь стояли на алтаре, установленном напротив дверей. На алтаре же воздвигли громадный золотой крест, закрепив его вверх ногами и погрузив вершиной в деревянный центр. Котел в камере, который все еще багрово светился от скрытого под ним пламени, освободили от его расплавленного содержимого, залив наполовину смесью из пряностей, виноградной водки и вина.

От сладко-пряных паров напитка у Фуггера отяжелели веки. Дважды он вздрагивал, возвращаясь к пугающей реальности из объятий желанного сна. Он наблюдал за тем, как Джованни приносит разнообразные атрибуты, как живые, так и неодушевленные, и укладывает их вдоль стеклянных стен. В другое время все происходящее пробудило бы в Фуггере интерес, поскольку он всегда отличался любознательностью. Однако сегодня эти вещи, и привычные и незнакомые, наполняли его чувством глубочайшего ужаса.

Скоро все было готово, и в темнице, в ее калейдоскопическом центре, наступила тишина, которую изредка прерывало чириканье связанной птицы. Авраам лежал на кушетке у стеклянной стены, погруженный в глубокое забытье. Худая рука закрывала его лицо. Архиепископ отсутствовал несколько часов, и за все это долгое время иудей не произнес ни слова. Еще несколько раз Фуггер пытался заговорить с ним о Бекке, но ответом служило только отрывистое отрицание. У Авраама нет сына. Нет! Нет!

Фуггер не мог сказать, как долго пришлось ждать. В этих подземельях времени не существовало. Чтобы не заснуть, он расхаживал по своей обширной темнице, пытаясь отыскать в неоглядных хрустальных далях хотя бы отсвет надежды. Однако окутанные дымом стены были сырыми и отвесными. Фуггер решился даже поднять деревянную крышку и заглянуть в люк. Стремительная подземная река неслась, закручиваясь в водовороты. Такое течение испугало бы и хорошего пловца, а для бедного однорукого немца оно означало верную гибель.

Единственным выходом из этих помещений был тот, откуда пленник пришел вместе со своим тюремщиком. Фуггер, наверное, уже в пятидесятый раз остановился у двери, разглядывая прочные дубовые доски, железные накладки и заклепки. «Единственная надежда — там», — думал он. И в этот момент он расслышал некий звук, который убил последнюю надежду. Пение. Фуггер узнал это пение. Латинская месса. Однако слова ее были отвратительно искажены, и в басовитых повторах зазвучала высокая, пронзительная нота отчаянного плача.

В замке заскрежетал ключ, и дверь медленно открылась внутрь. Пение стало громче, и Фуггер понял, что именно показалось ему таким отвратительным и странным. Он до сих пор не утратил своих знаний — во всяком случае, их достало, чтобы понять, что они делают, эти восемь фигур в низко надвинутых капюшонах, которые попарно медленно входили в пещеру, покачивая кадилами, наполненными горящим сандаловым деревом. Они пели, окутанные ароматическим дымом, — и это действительно была торжественная месса. Только вели они ее в обратном порядке.

Фуггер отшатнулся от сатанинской процессии и, отбежав в сторону, прижался к камню, словно тот мог растаять, а бедный пленник — исчезнуть в подземных недрах. В конце концов он тихо сполз вниз по стене и свернулся комочком, прижав ладонь и культю к ушам, чтобы не слушать.

Дьявол ходит по миру — это знают все. Необходимо оберегать себя от него, оберегать неустанно и бдительно. Ведь даже Лютеру, великому Лютеру, довелось столкнуться с дьяволом в Аугсбурге, и Лютер запустил в него Библией! А эти люди приглашают дьявола прийти к ним, зазывают его к себе пещеру! Фуггеру доводилось слышать, как осуществляются подобные приглашения. Теперь все приготовления обрели для него ужасающий смысл, который становился все яснее по мере того, как процессия входила в пещеру.

За закутанными поющими фигурами шествовала женщина, настолько же обнаженная и открытая, насколько те были закутаны и скрыты. Ее тело украшала только маленькая набедренная повязка из шелка. Пышная грудь поднималась и опускалась в такт размеренным шагам, таким же торжественным, как у монахов. Она то скрывалась под распущенными прядями длинных волос, то совершенно обнажалась. В каждом движении бесстыдного тела открывалась чувственность женской природы. Об этом же говорила и тайная улыбка под кожаной полумаской. Она сразу же напомнила Фуггеру ту скульптуру в фонтане. Это воспоминание и притягивало его, и отталкивало — и он не мог отвести взгляда. Ступая босыми ногами, женщина вошла в стеклянную камеру, пройдя мимо выстроившихся двумя рядами монахов, и заняла свое место перед алтарем.

Следовавшая за нею вторая женская фигура была полным ей контрастом. С ног до головы она куталась в белоснежную, незапятнанную ткань. Ноги ее были обуты в золотые сандалии, голову украшал венок из синих и желтых васильков. Несмотря на то что одежда полностью скрывала ее тело, Фуггер понял, что она еще не может считаться женщиной: худенькая девочка с бледным веснушчатым лицом, сплошь залитым слезами, которые текли непрерывно. Увидев, в какое место она попала, девочка заплакала еще отчаяннее.

Ее держал на руках мужчина в черных доспехах, который двигался с траурной медлительностью. Он был безлик — черное забрало скрывало его лицо. Маленькие кулачки стучали о закованную в броню грудь. Черный человек неумолимо шагал вперед, и попытки девочки освободиться были подобны трепыханью крылышек мотылька, столкнувшегося с ламповым стеклом. Мужчина в броне также вошел в калейдоскоп и прошествовал прямо к алтарю, где положил девушку перед перевернутым крестом. Когда его руки выпустили ее, она неожиданно успокоилась, но почти сразу же Фуггер понял смысл этой перемены. Это чувство было слишком хорошо ему знакомо: попавший в капкан зверь, парализованный страхом.

Мужчина в доспехах вышел из стеклянной камеры, взял Авраама с кушетки и положил его на пол внутри калейдоскопа. А потом он вышел в третий раз и, подняв руку в латной рукавице, поманил к себе Фуггера. Тот уже знал, кто его зовет: через прорези забрала он разглядел глаза Генриха фон Золингена. И некуда бежать. Нет никаких путей к спасению — только неизбежность. Поднявшись на ноги, Фуггер прошел мимо стражника в черных доспехах и обнаружил, что ступает в такт пению, которое при его появлении стало громче, а потом смолкло. Стеклянная дверь опустилась.

«Тринадцать, — подумал Фуггер, пересчитав присутствующих. — Боже милосердный, нас тринадцать. Святый Отче, защити своего раба».

Тишина, которую не нарушал даже плач девочки, длилась несколько мгновений, а потом ее прервал человек в капюшоне, стоявший первым. Он опустил кадильницу на пол, взял ореховый посох длиной в свой рост и три раза стукнул о пол железным наконечником посоха.

— «Тайная скрижаль!» — провозгласил из-под складок капюшона бархатный голос. — Обратимся к мудрости Гермеса Трижды Величайшего. Произнесем истинные слова бога Тота.

С этими словами Джанкарло Чибо сбросил с себя монашеское одеяние и остался обнаженным, если не считать куска шелка, обернутого вокруг его худой талии. Повернувшись лицом к своим приверженцам, он вскричал: