Коридор был пуст. Прямо перед дверью висел жизнерадостный плакат: «Помни, ты – пайщик. Интересы компании – твои интересы». Бэла взялся за голову, закрыл глаза и некоторое время постоял так, слегка покачиваясь. Боже мой, подумал он. Когда же все это кончится? Когда меня отсюда уберут? Ну какой я комиссар? Ведь я же ничего не могу. У меня сил больше нет. Вы понимаете? У меня больше нет сил. Заберите меня отсюда, пожалуйста. Да, мне очень стыдно и все такое. Но больше я не могу…

Где-то с лязгом захлопнулся люк. Бэла опустил руки и побрел по коридору. Мимо осточертевших рекламных проспектов на стенах. Мимо запертых кают инженеров. Мимо высоких узких дверей полицейского отделения. Интересно, в кого могли стрелять на этаже администрации? Конечно, мне не скажут, кто стрелял. Но, может быть, удастся узнать, в кого стреляли? Бэла вошел в полицию. За столом, подперев рукой щеку, дремал сержант Хиггинс, начальник полиции и один из трех полицейских шахты Бамберги. На столе перед Хиггинсом стоял микрофон, справа – рация, слева лежал журнал в пестрой обложке.

– Здравствуйте, Хиггинс, – сказал Бэла.

Хиггинс открыл глаза.

– Добрый день, мистер Барабаш.

Голос у него был мужественный, но немножко сиплый.

– Что нового, Хиггинс?

– Пришла «Гея», – сказал Хиггинс. – Привезли почту. Жена пишет, что очень скучает. Как будто я не скучаю. Вам тоже есть четыре пакета. Я сказал, чтобы вам занесли. Я думал, что вы у себя.

– Спасибо, Хиггинс. Вы не знаете, кто сегодня стрелял на этом этаже?

Хиггинс подумал.

– Что-то я не помню, чтобы сегодня стреляли, – сказал он.

– А вчера вечером? Или ночью?

Хиггинс сказал неохотно:

– Ночью кто-то стрелял в инженера Мейера.

– Это сам Мейер вам сказал? – спросил Барабаш.

– Меня не было. Я дежурил в салуне.

– Видите ли, Хиггинс, – сказал Барабаш. – Я сейчас был у управляющего. Управляющий в десятый раз заверил меня, что оружие здесь имеется только у вас, у полицейских.

– Очень может быть.

– Значит, в Мейера стрелял кто-нибудь из ваших подчиненных?

– Не думаю, – сказал Хиггинс. – Том был со мной в салуне, а Конрад… Зачем Конраду стрелять в инженера?

– Значит, оружие есть у кого-нибудь еще?

– Я его не видел, мистер Барабаш, этого оружия. Если бы видел – отобрал бы. Потому что оружие запрещено. Но я его не видел.

Бэле вдруг стало все совершенно безразлично.

– Ладно, – вяло сказал он. – В конце концов, следить за законностью – дело ваше, а не мое. Мое дело – информировать МУКС о том, как вы справляетесь со своими обязанностями.

Он повернулся и вышел. Он спустился в лифте на второй этаж и пошел через салун. В салуне никого не было. Вдоль стен мигали желтыми огоньками продавцы-автоматы. «Напиться, что ли? – подумал Бэла. – Нализаться, как свинья, лечь в постель и проспать двое суток. А потом встать и опять нализаться». Он прошел салун и пошел по длинному широкому коридору. Коридор назывался «Бродвеем» и тянулся от салуна до уборных. Здесь тоже висели плакаты, напоминавшие о том, что «интересы компании – твои интересы», висели программы кино на ближайшую декаду, биржевые бюллетени, лотерейные таблицы, висели таблицы бейсбольных и баскетбольных соревнований, проводившихся на Земле, и таблицы соревнований по боксу и по вольной борьбе, проводившихся здесь, на Бамберге. На «Бродвей» выходили двери обоих кинозалов и дверь библиотеки. Спортзал и церковь находились этажом ниже. По вечерам на «Бродвее» было не протолкнуться, и глаза слепили разноцветные огни бессмысленных реклам. Впрочем, не так уж и бессмысленных – они ежевечерне напоминали рабочему, что ждет его на Земле, когда он вернется к родным пенатам с набитым кошельком.

Сейчас на «Бродвее» было пусто и полутемно. Бэла свернул в один из коридоров. Справа и слева потянулись одинаковые двери. Здесь располагались общежития. Из дверей тянуло запахом табака и одеколона. В одной из комнат Бэла увидел лежащего на койке человека и вошел. Лицо лежавшего было облеплено пластырем. Одинокий глаз грустно смотрел в низкий потолок.

– Что с тобой, Джошуа? – спросил Бэла, подходя.

Печальный глаз Джошуа обратился на него.

– Лежу, – сказал Джошуа. – Мне следует быть в шахте, а я лежу. И каждый час теряю уйму денег. Я даже боюсь подсчитать, сколько я теряю.

– Кто тебя побил?

– Почем я знаю? – ответил Джошуа. – Напился вчера так, что ничего не помню. Черт меня дернул… Целый месяц крепился. А теперь вот пропил дневной заработок, лежу и еще буду лежать. – Он снова печально уставился в потолок.

– Да, – сказал Бэла.

«Ну, вот что ты с ним сделаешь! – подумал он. – Убеждать его, что пить вредно, – он и сам это знает. Когда он встанет, то будет сидеть в шахте по четырнадцать часов, чтобы наверстать упущенное. А потом вернется на Землю, и у него будет черный лучевой паралич и никогда не будет детей или будут рождаться уроды».

– Ты знаешь, что работать в шахте больше шести часов опасно? – спросил Бэла.

– Идите вы, – тихо сказал Джошуа. – Не ваше это дело. Не вам работать.

Бэла вздохнул и сказал:

– Ну что ж, поправляйся.

– Спасибо, мистер комиссар, – проворчал Джошуа. – Не о том вы заботитесь. Позаботьтесь лучше, чтобы салун прикрыли. И чтобы самогонщиков нашли.

– Ладно, – сказал Бэла. – Попробую.

«Вот, – думал он, направляясь к себе. – А попробуй закрой салун, и ты же сам будешь орать на митингах, что всякие коммунисты лезут не в свое дело. Нет никакого выхода из этого круга. Никакого».

Он вошел в свою комнату и увидел, что там сидит инженер Сэмюэль Ливингтон. Инженер читал старую газету и ел бутерброды. На столе перед ним лежала шахматная доска с расставленными фигурами. Бэла поздоровался и устало уселся за стол.

– Сыграем? – предложил инженер.

– Сейчас, я только посмотрю, что мне прислали.

Бэла распечатал пакеты. В трех пакетах были книги, в четвертом – письмо от матери и несколько открыток с видами Нового Пешта. На столе лежал еще розовый конвертик. Бэла знал, что в этом конвертике, но все-таки распечатал его. «Мистер комиссар! Убирайся отсюда к чертовой матери. Не мути воду, пока цел. Доброжелатели». Бэла вздохнул и отложил записку.

– Ходите, – сказал он.

Инженер двинул пешку.

– Опять неприятности? – спросил он.

– Да.

Бэла в молчании разыграл защиту Каро-Канн. Инженер получил небольшое позиционное преимущество. Бэла взял бутерброд и стал задумчиво жевать, глядя на доску.

– Вы знаете, Бэла, – сказал инженер, – когда я впервые увижу вас веселым, я скажу, что проиграл идеологическую войну.