язь наш, – ухмыльнулась Дрондина. – Ничего удивительного, где Шнырова – там всегда всякая гадость… Королева червей…

Дрондина промолчала. Я продолжил переворачивать доски.

– Ее мать подбросила гадюку своему жениху, – сказала Дрондина. – Когда замуж за него передумала. А другому своему жениху за шиворот рака пустила, а он от неожиданности в штаны наделал… Реально наделал.

Дрондина хихикнула.

– Зачем рака-то? – не понял я.

– Опять передумала. Знаешь, Шныровы молодцы в женихах поковыряться… Да и шутки любят дурацкие, знаешь, типа, человек спит, а ему на лоб улитку сажают, она по голове ползет, и странные сны снятся…  Смотри, Васькин, это у них наследственное, будь осторожен.

– А я при чем? – не понял я.

– Да так, мало ли…  Знаешь, однажды одна Шнырова своего жениха…

Однажды одна Шнырова. Звучит, как начало сказки про грибников-неудачников.

Банка с червями заполнилась, я закрыл ее крышкой с дырками.

Дрондина замолчала. За спиной скрипнуло, я обернулся. Дверь в дом Шныровых была открыта. Дрондиной не видно. Ну, так.

– Так… – я оставил банку с червями.

Дрондина проникла в дом Шныровых. Первое, о чем я подумал – капкан. Шныровы вполне могли установить капкан, или секиру, или огнемет «Юля»…

Я взбежал на крыльцо, на веранду. Много перевернутых ведер и стульев, одни перевернутые ведра и стулья. Дверь в дом тоже оказалась приоткрыта.

– Граф, иди сюда! – послышался голос Дрондиной.

Не из капкана.

В доме у Шныровых я никогда не бывал. И желаний особых гоститься не возникало. Дрондина уверяла, что дом  Шныровых похож на черную дыру – тараканы, немытая посуда, бутылки, мебель из пней, краденый мотор от «ИЖ-Планеты 4», череп лося. Я шагнул в прихожую и ничего этого не обнаружил. У Шныровых оказалось почти как у нас. В прихожую выходила большая беленая печь, на полу блестел линолеум, в углу стоял диван, на стене телевизор, журнальный столик и «Жизненные истории», целая пачка. Ничего необычного. Люстра старая, похожая на белую треугольную тарелку.

Из прихожей вели три двери, на кухню, в зал и левая, приоткрытая.

– Графин,  ты где?

Я толкнул левую дверь. Дрондина стояла посреди комнаты. Видимо, это была комната Шныровой.

– Откуда у тебя ключи?

На комнату Шныровой это не походило.

– А, ерунда. Ее мать моей маме ключи оставила. На всякий случай… Похоже, что ее все-таки в подвале держали…

Дрондина была явно разочарована. Обычная комната. Как у самой Дрондиной. Койка. Письменный стол с полкой для принтера. Зеркало на стене в раме с блестками. Розовый пластиковый комод с дельфинами. На нем плюшевый слон, вата в слоне осела, и слон осел, стал похож на китайца, страдающего ожирением.

– У тебя, кажется, такой же, – я указал на слона.

Дрондина меня в гости приглашала, я иногда заглядывал. Мама Дрондиной отлично делала сахарных петушков и варила козинаки. Да и библиотека у них ничего, а я иногда почитывал, особенно зимой.

– Я выкинула давно, – поморщилась Дрондина. – В нем блохи завелись…

– Зачем ты сюда забралась?

Дрондина дернула слона за хобот. Хобот оторвался.

– А что? – Дрондина принялась вертеть хоботом над головой. – Она ко мне сто раз забиралась, а мне нельзя? Подумаешь… Может, я тоже ей в кружку хочу плюнуть?!

Дрондина огляделась, видимо, в поисках подходящей кружки, но такой не нашлось, а плюнуть на пол она не решилась.

– Ладно, пойдем отсюда, – сказал я.

– Погоди…

Дрондина подошла к кровати, заступила на пружинную сетку, стала прыгать. С лязганьем и грохотом, приговаривая и размахивая хоботом.

– Шура Шнырова была пронырою! А Шныра Шурова – дура дурою!

Самодельные обидные частушки.

– У Шуры Шныровой гланды вырвали. А у Шнуры Шыровой – нос пупырою!

Дрондина не рассчитала и приложилась о низкий потолок. Заверещала, бухнулась в койку, отпружинила на комод. Как-то она очень неудачно упала на этот комод – он развалился на части, и из него взрывом разлетелись маленькие фигурки из шоколадных яиц, штук сто крокодильчиков, грузовичков и трещалок.

Дрондина, потирая затылок хоботом, принялась чинить комод, я собирал фигурки.

– Тут все Шныровой пропиталось, – объявила Дрондина. – Тут все отравлено.

– Пойдем, лучше, – я высыпал фигурки в ящик. – Пойдем, Наташ.

– Сейчас, крышу поправлю…

Я заметил на полу лист бумаги, потянулся, но Дрондина опередила.

– Что там?

– Записка, – Дрондина сощурилась. – Сердечная записка, значит так… Иван Васькин, уезжая в психбольницу и дурдом, хочу признаться тебе в своих чувствах. Знай, что я трепетно тебя люлю… Люлю! Без ошибок и написать не могла!

– Хватит! – я вырвал листок.

– Она тебя люлю!

Я выхватил листок.

Не было там никаких записок. Рисунок. Не очень хороший, но я узнал. Шнырова нарисовала Бредика и Медею под тополями.

– Дура, – сказала Дрондина. – Всегда говорила, что дура.

Вечером мы отправились к Сунже ставить донки. Семь штук вдоль пляжа. Я насаживал пучком червей и забрасывал грузило под противоположный берег, свинцовые блямбы блямкали в воду. Дрондина кривилась. Смешно Дрондина выглядит – она теперь ходит не только с дубинкой на поясе, а теперь у нее еще и хобот плюшевый, не знаю, зачем.

– Зачем тебе хобот, у тебя же дубина есть? – спросил я.

– Мама говорит, что нечего шататься, – не ответила Дрондина. – Темнеет рано, лучше домой …

– Подержи, – я вручил Дрондиной донку. – Сейчас…

Стал насаживать червей, Дрондина отвернулась. Солнце садилось. В августе это быстро, двадцать минут и ночь.

– Смотри, завтра заморозок будет, – Дрондина указала на облака. – Небо краснеет.

Ну да, нижняя кромка облаков над горизонтом порозовела, переливалась, точно ее подсвечивали рубиновым лазером.

– После первого заморозка жди метеоритов, – задумчиво произнесла Дрондина.

Это правда. В августе приходят Плеяды, обычно в последние недели, но иногда и раньше, часто с заморозками.

– Шнырова говорила, что ее прадедушку убил хрустальный метеорит, – сказал я.

– Нет, не убил, – возразила Дрондина. – Но дураком сделал. Как обычно.

Я забросил последнюю донку. Леска легла поперек течения,  вытянулась и выгнулась, ослабла, прижавшись ко дну.

– Поздно уже, – сказала Дрондина.

Да, точно, ондатры выбрались из нор и плавали, выставив из воды тупые  морды. И мы отправились домой. Дрондина молчала. И я молчал.  Так молча поднимались в гору. А под утро меня действительно разбудил заморозок.

Разогретое железо на крыше съеживалось и стеклянно