— Добрый день, месье де Пальма, — произнес Дюбрей, выходя на крыльцо здания. — Я нашел все, что вас интересует.

Дюбрей показался Барону добродушным. Его отличали внушительного размера плечи, пухлые ладони и лицо, при взгляде на которое хотелось радоваться жизни.

— Я работаю здесь врачом больше сорока лет. И могу вам сказать, что за это время порядки в больнице сильно изменились.

— Вы на пенсии?

— Еще нет, хотя вполне заслужил ее.

По длинному коридору, выкрашенному в голубой цвет, они прошли через все левое крыло здания. Коридор был хорошо освещен, хотя день был пасмурный. Кабинет у доктора Дюбрея был просторный. В его центре возвышался стол, который, видимо, являлся ровесником лечебницы, то есть ему было лет сто.

Отран лечился в Виль-Эвраре три раза. В первый раз, весной 1967 года, он лежал в детском корпусе. Второй раз он оказался здесь осенью 1970 года. Его отец только что умер. В этот раз у него бывали очень тяжелые минуты, его много раз помещали в особую палату для интенсивного лечения. Третий раз, зимой 1973 года, был таким же тяжелым, как второй. Но в это время движение за секторизацию было в самом разгаре, психиатрические больницы пустели. Решение, держать больного в клинике или нет, принимали на основе соображений срочности и безопасности. В медицинской карте Отрана была запись: «Опасен для себя». Он пытался покончить жизнь самоубийством, и лишь случайно, в последний момент, попытка не удалась. Это случилось 27 января 1973 года.

— Почему он пришел сюда? — спросил де Пальма.

Врач порылся в лежавших перед ним бумагах:

— Потому что он жил в Париже. Вместе со своей матерью.

— У вас сохранился его тогдашний адрес?

— Да. Китайская улица, дом номер 31. Это в двадцатом округе.

Де Пальма быстро записал адрес.

— Были у него друзья? Я хочу сказать, такие же пациенты, как он, с которыми у него были приятельские отношения?

— Были! — ответил врач, который вдруг заговорил громче. — Люди думают, что такие больные, как Отран, ни с кем не разговаривают и не общаются. Так вот, это вовсе не так. Когда у него не было приступов болезни, это был очень общительный молодой человек. Даже любезный, по словам санитаров.

— Вы говорили со мной о его друзьях.

— Да, только что. По-моему, вам повезло. Один из них, Бернар Монен, сейчас находится здесь. Он ждет нас с нетерпением. Должно быть, выкурил уже полпачки сигарет. Идемте!

Они пошли по территории больницы к корпусу «Орион» — точно такому же зданию, как то, которое они покинули. Дюбрей шагал медленно.

— Бернар знает, что сделал Тома? — спросил его де Пальма.

— Трудно сказать! Может быть, узнал, но не желает в это верить. Бернар в молодости был далеко не ангелом.

— Расскажите мне о нем.

— Есть вещи, про которые я не могу говорить. Скажу лишь, что он находится в лечебнице с восемнадцати лет и провел десять лет в одиночной палате.

— Сколько ему лет?

— Шестьдесят пять.

Дюбрей, перешагивая через две ступеньки, поднялся на крыльцо корпуса «Орион» и взялся за ручку большой застекленной двери, но прежде, чем открыть ее, сказал де Пальме:

— Всего один совет: не задавайте слишком прямые вопросы и не спрашивайте слишком настойчиво. Дайте ему простор и покой.

— Надеюсь, я справлюсь с этой задачей, — пообещал де Пальма.

Бернар сидел возле окна и курил сигарету. Указательный и средний пальцы его левой руки были испачканы никотином, ногти порыжели от дыма. Аккуратно подстриженные усы стали желтыми от табака, волосы зачесаны назад. Одет он был в элегантную бежевую куртку и темные брюки.

— Добрый день, Бернар, — поздоровался Дюбрей. — Представляю вам месье де Пальму, который приехал из Марселя, чтобы немного лучше узнать Тома Отрана.

Бернар выпрямился и встал со своего стула. Он был довольно высокого роста, массивный и начинал полнеть.

— Здравствуйте, господа. Я вас ожидал, — громко и звучно произнес он.

Врач повернулся к де Пальме и пояснил:

— Бернар — знаменитый поэт. Вы написали за последнее время что-нибудь новое, Бернар?

— Да, месье псишиатр!

Де Пальма отметил в памяти его странную шепелявую манеру произносить это слово и то, что Бернар сознательно не назвал медика доктором. Бернар отошел немного в сторону, повернулся лицом к бледно-розовой стене и прочел немного в нос:

Меня тревожит, что я похолодел.

Как тяжело подпирать собой эту крышу!

Хмурое небо в слезах, и я слышу

Его плач над молящейся женщиной. Знает ли она,

Что я был влюблен в ее черные волосы, когда

Они кружили по моему лицу и глазам,

Как танцует не имеющий возраста шаман…

— Великолепно! Это очень красиво! — воскликнул Дюбрей. — Но мне кажется, что это старое стихотворение. По-моему, я его уже читал.

— Постойте! — пронзительно закричал Бернар. — Я еще не закончил!

Он закрыл глаза, жестом велел всем молчать и стал читать дальше:

На прямой аллее, что идет по нездешним мирам,

Капли дождя вырастают то здесь, то там

И стирают ее ласковое лицо.

Оттает ли когда-нибудь сердце мое?

Нет, я лишь мертвая ледяная плоть.

Мои ноздри покрылись инеем, в них клевер растет.

Мои глаза глядят лишь на свои веки сквозь тьму.

Если ли бы я знал молитву, хотя бы одну!

Бернар повернулся к своим гостям. Его лицо сияло.

— Я написал это тридцать лет назад. Тома тогда был рядом со мной. Я это помню так, словно это было вчера.

— А когда это было? — поинтересовался Дюбрей.

— Когда я был всего лишь навозом. — Бернар забавно поморщился, отчего его усы встопорщились. — В семидесятых годах! Зимой. А может быть, и летом: когда тебя лечат химией, забываешь, какого цвета времена года. — Он хлопнул себя ладонью по виску. — Вот, месье, где оно находится, сумасшествие.

И снова начал читать стихи:

Неутомимо, как муравей, буду я строить снова

Тот мир, который ты разбила железным словом.

Я дам тебе больше, чем свои перья и душу в крови,

Больше, чем мои усталые глаза и чем этот липкий мир.

Я покажу тебе красоту, недоступную для твоих глаз.

Я согрею тебя теплом любви в вечерний час.

Бернар вернулся на свое место, как школьник, хорошо ответивший на уроке. Доктор Дюбрей отошел в сторону и стоял, опираясь на маленький столик, который служил письменным столом.

— Какое было любимое стихотворение Тома? — спросил он.