– Давай рассказывай, как все прошло. – Карл отложил трубку в сторону и подался вперед. – А потом прикинем вчерне, что будем им лить и с чем мешать. Я все равно часа три еще не усну.

– Прикинем, – кивнул Джордж. Откинулся на спинку кресла, скрестил руки на груди и упер взгляд в потолок, прокручивая в памяти сегодняшний нелегкий вечер: – Контрольки на тайниках были нетронуты. По крышам прошел гладко. При проверках на улицах признаков наружного наблюдения обнаружить не удалось…

19 марта, воскресенье, два часа ночи

Ленинград, Литейный проспект, Большой дом

– …Ну что, вроде неплохо получилось, парни? – донесся из динамика узнаваемый голос Вудроффа, и Блеер согласно кивнул: и правда неплохо, голова у противника варит что надо – дезу, хоть и на ходу, сварганили приличную.

– Тогда все, – продолжил голос резидента, – пошли по норам, спать. Завтра обточим.

Раздались звуки двигающихся стульев, чей-то протяжный зевок. Щелчок выключателя, и в комнате наступила тишина.

– А я бы сказал, что и вовсе отлично получилось! – Минцев жмурился от удовольствия. – Поздравляю, Владлен Николаевич.

Разговор в кабинете на Литейном на время умолк. Тонко зазвенело стекло, запахло коньяком.

– Грильяж в шоколаде. – Генерал выложил на стол коробку, поднял рюмку: – Чтобы все у нас получалось – неплохой тост. За успех!

Все эти месяцы станция ЦРУ держалась как Козельск перед монголами. Американцы перекрыли все возможные пути внедрения спецсредств в отсек резидентуры, а поддерживаемый Фредом жесткий контрразведывательный режим не позволял агентам Комитета из числа технического персонала просочиться туда с акустическими радиозакладками.

Решение, как это порой бывает, пришло неожиданно. В январе кто-то в Управлении припомнил прошлогоднюю суету Синтиции Фолк, которой вдруг в середине марта понадобилось нечто «этакое» из цветов, и сопоставил это с днем рождения Фреда Вудроффа. Тут же возникла почти безумная идея подсунуть на предстоящий юбилей резидента букет с вмонтированными в цветоложе микрофонами.

Приехал, оторвавшись на время от проектирования «восьмиэтажного микрофона» на бульваре Новинского, Вячеслав Асташин.

– Нет, тут микрофон не подойдет, – сказал, выслушав Блеера, – даже самый мелкий будет крупноват.

– А как же… – начал было Жора возражать, но конструктор спецтехники его решительно прервал:

– Я лучше дам вам аудиотранспондеры – они с булавочную головку, не требуют питания и не ловятся нелинейными локаторами. Эх, от сердца отрываю… Я так понял от Юрия Владимировича, что у вас тут как бы не интереснее, чем в посольстве США. Но учтите, букеты-то мы сделаем, но цветы будут неизбежно травмированы и долго не простоят. Дня три максимум, и все. Вам надо как-то подогнать события так, чтобы в эти дни резидент обязательно провел совещание, иначе все будет зря.

Уже через неделю сигнал о «найденном москвиче» поплыл к «партнеру» в Осло; пять дней назад на дежурство в рядах Кузнечного и Некрасовского рынков, цветочном магазине в Ботаническом саду встали сотрудники Комитета… Вчера, когда Синти самолично занесла букет подготовленных в лаборатории КГБ роз в кабинет Вудроффа, в Управлении с умилением слушали ее поздравление юбиляру.

Блеер вернул рюмку на стол и задумчиво потер подбородок:

– Расшифровку завтра почитаем. Да, кстати, если с рыженькой будет что-то получаться, то надо как-то раскрыться перед ЦРУ, кто именно из русистов был нами куплен. Иначе влепят черную метку всем двадцати, и дальше университетов им будет не подняться. Напомни мне потом, – повернулся он к заму.

– Хорошо, – кивнул тот и забросил в рот розовое полукружье докторской.

– И еще… – Блеер устало потер глаза. – Стунжасу из этих пятисот пятидесяти рублей выпишите премию. Рублей, э-э-э… сто. За артистизм.

20 марта, понедельник, полдень

Москва, Кремль, объект «Высота»

После завершения реконструкции в Кремле Брежнев почти перестал появляться в своем кабинете на Старой площади: небольшом и аскетичном, прокуренном еще трубкой Сталина.

Посмеиваясь, Ильич объяснял:

– Здесь третий этаж повыше того пятого будет, а я люблю высоту. – Так к комплексу под крышей Сената приклеилось это название – «Высота».

Главный кабинет страны просторен, словно баскетбольный зал. За стеклами было облачно; рассеянный дневной свет стекал на город с равномерно белесого неба. Из окон было видно немного: зеленая крыша Арсенала надежно закрывала город, лишь МИД и высотки Нового Арбата обозначали присутствие столицы.

Впрочем, собиравшимся в этом кабинете было не до видов Москвы. Из семи сидящих за столом шестеро были членами Политбюро, но сегодняшний вопрос был не по линии этого конклава гражданской религии. В том был не осознаваемый никем из них плюс: ошибочно когда-то приняв, что общественные науки являются столь же объективными, как и естественно-научные, руководители СССР собственноручно заточили советское общество в жесткий каркас нелепых условностей и тем отсекли великое множество разумных решений. Эта мировоззренческая ошибка со временем стала для страны фатальной – развязать какой-нибудь важный узел стало возможно, лишь вынеся обсуждение во внеидеологическую плоскость, но такое было возможно далеко не всегда.

Сегодня, однако, был как раз тот самый редкий случай, и даже Суслов, похоже, это понимал.

Леонид Ильич занял место во главе уходящего вдаль стола; справа сел Андропов, за ним Устинов и Огарков; по левую руку расположились Суслов с Пономаревым и Черненко. За рабочим столиком у стенки, под портретом Ленина, открыл блокнот для стенографирования начальник шестого сектора Общего отдела ЦК (его расшифровка сегодняшней беседы ляжет потом в «особую папку», а сама стенограмма будет уничтожена в присутствии двух свидетелей).

– Ну что… – Генеральный обвел всех острым взглядом; в последнее время его глаза почти перестали подергиваться пеленой ленивого бездумья. – Все успели осмыслить?

Он вопросительно приподнял тяжелую бровь на маршалов: до тех закрытый пакет с недвусмысленным грифом «сов. секретно, особая папка» и, словно того было мало, с добавлением понизу «без письменного разрешения Ген. секретаря не вскрывать» добрался позже всех.

– Так точно, – молодцевато отрапортовал Огарков; Устинов кивнул, подтверждая слова своего ершистого подчиненного.

Министр обороны был скорее задумчив, чем встревожен: все же к мысли о существовании предиктора он был готов с января, с падения спутника. Начальнику Генштаба пришлось тяжелей – вчера, когда он возвращал пакет фельдъегерям, вид имел откровенно бледный.

Собравшиеся не понаслышке знали, что Брежнев умен и цепок, пусть это порой и не вязалось с обликом этакого добряка. Да и речь его бывала невнятной и путаной только по форме. По сути же он, напротив, умел формулировать задачи ясно, жестко и четко. Вот и сейчас, пусть дикция еще немного подводила, Генеральный был предельно собран и конкретен: