— Мария... — провел пальцами по щеке девушки. Выждал несколько минут и, поняв, что девушка не реагирует, осторожно, несмело поцеловал ее в холодные влажноватые губы.

«А ведь будь она моей, ничего другого в этом мире мне уже не нужно было бы».

Попытался поцеловать еще раз, однако Мария вдруг встрепенулась и испуганно посмотрела на него.

— Что? Где они?!

— Где-то рядом. Тише. Полицай. Конный. Видно, придется снимать ножом.

— О господи. Старуха не заметила?

— В доме сидит, вдет приговора.

Он сожалел, что девушка так неожиданно проснулась. Минуты, которые она спала, были его временем. Он упустил его.

— Послушай, Мария, просьба к тебе. Если уцелеем... Давай будем вместе держаться. И после войны тоже... вместе. Кого мне искать и зачем кого-то искать тебе?

— Ты что, сватаешься? — растерянно уставилась на него Мария.

— Я? Сватаюсь?! — не менее сконфуженно переспросил сержант. — Какое сватовство... в окопе? Но если вырвемся отсюда — забьемся в глухое село, пересидим, довдемся своих... Главное — продержаться. Случись облава — в лес. Землянку заготовим. Да господи, коль уж мы вырвались из преисподней дота, здесь как-нибудь продержимся.

— А как же партизаны, фронт?

— Брось, Мария. Я ли свое не отвоевал? Или, может, ты?.. Нет, мы свое сполна... За все библейские грехи. Чем нас после всего того, что мы пережили, можно испугать — голодом, холодом, ненавистью людской, предательством, смертью? Хоть в землянке, хоть в лесном шалаше, а хоть в лисьей норе...

Договорить Николай не успел. Запнувшись на полуслове, подхватил автомат и выскочил из-под навеса.

Нет, слух не подвел его. Храп коня. Хотя ни коня, ни всадника он пока не видел, но они уже были рядом, где-то за стожком.

«Стоп, свадьба отменяется, — сказал он себе, осторожно выбираясь из землянки. — Сваты перепились».

Автомат он воткнул в выемку стожка. Один из пистолетов переложил из кобуры за ремень, другую кобуру тоже открыл. Однако понимал: стрелять все равно нельзя, иначе «сватанье» будет кровавым.

Поправив вставленный за голенище нож, Крамарчук взобрался на пласт слежавшейся соломы и, втиснувшись в выборку у самого краешка стога, замер. Прошло несколько томительных минут. Он слышал пофыркивание лошади, мурлыканье-бормотание человека... Наконец показалась спина полицая, ведущего под уздцы своего плюгавенького конька, явно не пригодного для кавалерии. Карабин полицая был повешен через плечо.

Крамарчук захватил рукой его ствол, рванув на себя, ткнул дулом пистолета в затылок полицаю.

— Молчать, — почти прошептал ему на ухо.

— В двенадцать апостолов!—точно так же, полушепотом, выругался полицай, бросил поводья и, как-то странно приседая, словно хотел казаться меньше ростом, мизернее и безобиднее, поднял дрожащие руки.

В ту же минуту сержант увидел, как из погреба с пистолетом наготове выбралась Мария и, схватив лошадь под уздцы, буквально силой потащила ее к сараю, в котором никакой живности, кроме двух-трех куриц, уже давно не водилось.

«А ведь только так», — одобрил ее замысел Крамарчук. Появление в селе коня без седока сразу же всполошило бы полицаев.

Пока Мария привязывала лошадь к кормушке, Крамарчук обыскал полицая, надел его оказавшуюся немножко тесноватой в плечах шинель и связал ему руки.

— Ты искал партизан. Вот мы, — сказал, подготавливая из другого куска найденных здесь веревок довольно большую петлю. Как раз над головой полицая.

— Неужели повесите? - бормотал тот, еле выговаривая слова. -Прямо здесь?

— Что ты, что ты?! — потуже затягивал узел Николай. — Если виселица — то только посреди площади. Рыдающая толпа. Со всеми почестями. У нас только так.

— Может, спросите чего? Я все расскажу. Что ж вы так-то, ничего не спрашивая? Без допроса?

— А ты уже и так все сказал. Своею паскудной жизнью...

— Вы ж не знаете, кто вас выдал. Эта же старуха, которая прятала. Хозяйка сарая.

— Спасибо. Повесим рядом с тобой. Коль уж ты такой говорливый... Что случилось с Беркутом? Ты ведь знал о партизанском отраде Беркута?

— Кто ж его в этих краях не знает? — скороговоркой зачастил полицай, почувствовав, что от исхода этого разговора зависит его жизнь. — Сам я туда, в лес, на партизан не ходил. Вот вам крест. Я тогда дороги патрулировал. Двое суток подряд. Некому было сменить,

— Мне наплевать, сколько ты там патрулировал, — захватил его Крамарчук двумя пальцами за подбородок. — Я спрашиваю: что вы сделали с Беркутом?

— Ну, погиб он. Все они там погибли. Бой был страшный. Батальон немцев. Румын — до черта. Несколько рот полиции. Погиб. Как было, так и говорю, — хрипел полицай и, стоя на носках, встряхивал головой, пытаясь вырвать горло из цепких пальцев сержанта. — На этот раз точно погиб, — закончил он, опустившись на пол, почти у задних ног лошади, тяжело всхлипывая при этом и жадно хватая воздух.

— И кто-нибудь из немцев или полицаев видел его тело? — вмешалась Мария, которая до этого дежурила у двери. — Тело его, спрашиваю, видели? Хоронили?

— Конечно, хоронили. Всех хоронили, — отползал полицай еще дальше, чуть ли не к кормушке, все время испуганно поглядывая на раскачивающуюся петлю. — Хотели даже в село привезти. Но немцы скомандовали похоронить в лесу. И могилу замаскировать, чтобы не нашли. Хлопцы его тоже все полегли. Говорят, он всех немцев на себя стянул. Чтобы два других отряда смогли уйти в болота; прорваться через окружение.

— Так оно и было, — подтвердил Крамарчук, глядя на Марию. — Похоже, эта сволочь впервые в жизни говорит правду. И ты все слышала.

— Святая правда, святая. Как на Библии.

— Заткнись, — устало отмахнулся Крамарчук, отходя к приоткрытой двери.

—Но тот, кто рассказывал тебе... Он что, сам видел тело Беркута? Видел, как его хоронили? — с отчаянием спросила Мария.

— Многие видели. Немцы объявили: вот он, Беркут. До этого по селам не раз ходили слухи, что, мол, убили Беркута, взяли в плен, повесили. Теперь — вот он. В этот раз все взаправду.

Мария вдруг тоже опустилась на пол и, привалившись спиной к искореженному ящику, то ли запела, то ли запричитала. Это была какая-то странная плач-песня, без слов, без мелодии. Закрыв руками лицо, Кристич раскачивалась из стороны в сторону и тянула эту свою тоскливую бессловесную песню так долго и заунывно, что Кра-марчуку самому захотелось опуститься рядом с ней и тоже завыть, запричитать. Осознав это, сержант с ужасом подумал, что если не успокоит Марию, она просто-напросто сойдет с ума.

— Ну, что поделаешь, медсестра? — присел рядом с девушкой. — Война. Я понимаю... Но ведь все-таки нас еще двое. А ребята наши еще тогда, в 41-м... Какие ребята, а?! Выберемся отсюда, помянем душу лейтенанта нашего, чтобы и на том свете ему так же храбро с чертями воевалось, как с этими нелюдями... — кивнул в сторону полицая. — И еще поживем. Еще как поживем...