Что там деревенские нужники, соединенные с хлевом?

Итальянцы, обычно не в меру говорливые, даже примолкли, когда увидели обширнейшую панораму промышленного Донбасса: далеко за горизонт уходили копры шахт, всюду виднелись цеха и заводы – это было как раз то, чего не хватало на родине, и уважение к русским у них возросло еще больше. Даже бывалые фашисты признавались:

– Давно я не разевал свой рот так широко от удивления…

Фланги Мессе стали близко соприкасаться с флангами 6-й армии Рейхенау, и здесь итальянцы увидели виселицы с повешенными, ибо Рейхенау обладал почти звериной жестокостью по отношению к русским. В селе Марьянке (подле города Сталино) он велел живьем закопать в землю супружескую пару – за то, что они сожгли портрет Гитлера. Итальянцев заставили присутствовать при этом злодействе. Они плакали и плевались в гитлеровцев. Даже чернорубашечники, уже закаленные в верности фашизму, поддержали беспартийных солдат, а офицеры Мессе рвали с себя ордена.

Это был как раз тот момент, когда в Риме дуче с линзою в руках указывал на Хацепетовку возле шахтерской Горловки.

– Для нас, – говорил он своему Кавальеро, – очень важно придать взятию этой Хацепетовки международный резонанс. Мир должен вздрогнуть от римского могущества. Заодно штурм Хацепетовки нейтрализует успехи германского оружия. При заключении мира Италия обретет должное равновесие с Германией, которое сейчас нарушено интригами Гитлера… Хацепетовка – это первый и решительный шаг к нашему будущему величию!

Клейст уже достаточно раз лаялся с Джованни Мессе, а теперь он приказал по радио, чтобы итальянцы выходили к станции Дебальцево. Но тут Мессе, даже не оповестив Клейста, вдруг отважно ринулся на Хацепетовку. Клейст говорил:

– Я в эфире, наверное, проделал большую дырищу, через которую и указывал на Дебальцево, а этот макаронник…

Джованни Мессе (как он писал в своих мемуарах) заставил немецкое командование признать его «точку зрения». В чем эта «точка» заключалась – я не знаю, но, очевидно, точка была внушительной, ибо генерал Клейст сказал:

– Не пойму, ради чего итальянцы привязались к этой Хацепетовке? Но я вмешиваться не стану… пусть побеждают.

Муссолини, гордый за Хацепетовку, вызвал Кавальеро:

– Наши дела выправляются. Мы устроим им парад по случаю падения твердыни Хацепетовки, неприступной даже для вермахта.

Парад в Риме открывали проверенные фашиози, успешно сдавшие экзамен по прыжкам в высоту и в забеге на стометровку, за ними ехали старые члены партии на велосипедах, а оркестры гремели. Все шло замечательно, и военные атташе разных стран, союзных и нейтральных, уже вполне прониклись глобальным значением Хацепетовки, но тут все испортил сам Уго Кавальеро, который появился на трибуне дуче с телеграммой от Мессе:

– Должен огорчить, эччеленца. Дело в том, что Мессе почему-то не взял Хацепетовку. Мало того, под нерушимыми стенами этой Хацепетовки русские колотят Мессе с таким усердием, словно это паршивый тюфяк, который впору бы выбросить.

– А куда же смотрит Клейст, смыкающий с ним свои фланги?

– Клейст злорадствует, издали наблюдает…

Впереди их ждал Сталинград, а вот самой Волги итальянцы никогда не увидят, и скоро застынет навеки —

Итальянское синее небо,

Застекленное в мертвых глазах.

Сталинград… Чуянов сорвал трубку телефона:

– Алло, слушаю вас.

– Алексей Семеныч? – женский приятный голос.

– Да, я. Что вам угодно?

– Ну, подожди, гад! Вот завтра придут немцы в Москву, тогда мы тебе кузькину мать покажем…

Гудки. Чуянов медленно опустил трубку на рычаг. Сейчас у него в кабинете сидел главный инженер Сталгрэса – Константин Васильевич Зубанов, специалист и человек дельный.

– Чего там? – спросил инженер.

– Да так. Балуются… из будки автомата, наверное.

* * *

Летом 1941 года в газетах и по радио Сталина поминали не так уж часто, прекратились бесстыдные восхваления его «мудрости и гениальности». Во время всеобщего отступления, порою даже панического, Сталину было выгодно стушеваться, чтобы в народе слыть безгрешным, и пусть люди сами доискиваются, кто виноват. Журнал «Огонек» пестрел именами безвестных солдат и лейтенантов, вернувшихся из атак: на страницах журнала – женщины, одни делали снаряды для фронта, другие копали для мужей окопы, третьи заменяли мужей возле станка, а портретов Сталина не встречалось. Сталин притих и как бы затаился в глубокой тени, словно классический театральный злодей, который хоронится за кулисами, чтобы выступить на авансцену уже в гордой позе торжествующего победителя…

Это время нашего всеобщего горя еще хранит много тайн!

При эвакуации часто не успевали вывезти оборудование заводов, врагам оставляли сокровища музеев и клады древних архивов, в банках забывали ценности, не хватало вагонов, чтобы спасти детей, но зато никогда не забывали расстрелять в тюрьмах узников, осужденных или подследственных по злосчастной 58-й статье – за «измену родине», и, когда приходили немцы, ворота в тюрьмах были настежь, двери камер нараспашку, а в них, где ничком, где в углах, где вповалку, валялись трупы мужчин, женщин, стариков, иногда и подростков, – их убивали поголовно, уже не задумываясь, кто там прав, кто виноват, ибо чекистам было некогда, уже пора было смываться…

Это правда, что на передовой не хватало винтовок. Но еще страшнее, что фронт постоянно нуждался в людях – опытных и знающих офицерах высшего ранга, которые понимали сложный, сложнейший характер войны, переставленной с ног на гусеницы танков. Вот таких-то людей и не хватало на фронте, ибо они, давно репрессированные, вымирали от голода и побоев за колючей проволокой концлагерей, они ожидали конца в бериевских застенках, уже ни во что не верящие…

Да, внешне Сталин вроде бы изменился, стал скромнее и вежливее, в своей знаменитой речи он возвел нас в своих «братьев и сестер»; беседуя с военными, порою даже высказывал сожаление, что нет того-то, а здесь пригодился бы тот-то. А где они? Даже костей не осталось – всех растерли в лагерную пыль!

– Сколько хороших людей погубил этот подлец Ежов! – сорвалось однажды с его языка (думаю: преднамеренно, чтобы самому выглядеть невинным). – Звоню как-то в наркомат, говорят – нету, уехал, дел много. Звоню домой, а он лыка не вяжет… опять пьяный.

Нет, за собою он вины не признавал. И мало кому известно, что даже в сорок первом Сталин продолжал уничтожать военные кадры. Именно тех самых людей, которых – по его же словам – сейчас не хватало, чтобы наступил в войне крутой перелом. Армия сдавала города, никто еще не ведал, где последний рубеж, могущий стать вторым Бородино, а в подвалах Берии по-прежнему истязали людей («Была настоящая мясорубка», – позже признавал сам Берия). Когда же враг стал угрожать столице, Берия спросил Сталина, что делать с теми, кто в этой «мясорубке» еще уцелел. Сталин указал выпустить К. А. Мерецкова, будущего маршала, и Б. Л. Ванникова, чтобы тот занял пост наркома вооружения. После падения Смоленска аппарат НКВД был эвакуирован из Москвы, как общесоюзная ценность; вместе с палачами тайком вывезли в Куйбышев и подследственных; когда же началась осада столицы, Берия послал телеграмму – следствие прекратить, судить не надо, уничтожить всех сразу. И на окраине села Барбыш была заранее отрыта могила. Над могилой поставили истерзанных и уже безразличных ко всему людей – лучших офицеров армии и командиров, лучших танкистов и асов авиации, а среди них и жену Рычагова – Марию Нестеренко, которая уже ни о чем не спрашивала палачей, а только тянула руки к любимому мужу: