Если нет этого запаха, он работать не может, он начинает дремать.

Долгие годы дядя Фоля только и делал, что переносил на себе мокрые шкуры на второй этаж. Но дирекция начала механизацию завода почему-то именно с него и решила поставить вместо Фоли подъемный кран.

Тогда дядя пришел в бешенство, напился водки и пошел в трест.

— Не надо подъемной машины.

— Почему?

— Потому, что я сам подъемная машина! — Он показал кулаком на себя.

В тресте посмотрели на эту подъемную машину и не нашли нужным отменять решение дирекции.

Человек с русыми густыми усами похлопал его по спине и объяснил, что вся революция произошла лишь для того, чтобы Фоля больше не был подъемной машиной.

Дядя Фоля считал это преувеличением. Теперь он смотрел на себя как на конченого человека. Он заявил фабкому:

— Пускай знают, что из зольного цеха я все равно не уйду.

Тогда его поставили скребальщиком.

Но поскольку он стал зарабатывать больше, чем когда был носильщиком, он успокоился, хотя тоже ненадолго — до истории со сморгонскими кожевниками на заводе.

Сморгонские кожевники известны всему свету как большие философы. На этот раз они пытались, вопреки здравому смыслу, отрицать наличие шкуры у свиньи.

Эта история произошла тогда, когда завод перешел на выработку свиных шкур.

Что же, собственно говоря, случилось?

Старые кожевники Сморгони заявили дирекции претензию, что их якобы хотят деквалифицировать: мол, они, первоклассные рабочие, специалисты по части лошадей и овец, не желают на старости лет стать щетинщиками.

На собрании, которое вечером было созвано специально для того, чтобы обсудить этот вопрос, сморгонские кожевники очень волновались, сдвигали шапки со лба на затылок и всё доказывали, что у свиньи нет шкуры.

— Свинья, — объяснял самый главный сморгонец, — это внизу мясо, посредине сало, а сверху щетина.

— А где же шкура? — удивлялся инженер.

— Так это же мы и спрашиваем, товарищ инженер: где тут шкура?

— Подождите, ребята, вам еще дадут дубить ворон!

— И белых петухов!

Это сказал Хема, старый набожный кожевник с очками на кончике носа.

Дядя Фоля сразу же примкнул к философам из Сморгони. Там, в углу, сидя со своим вечным дружком Трофимом из Новинок, он смеялся над треугольником завода и над молодыми выскочками из комсомола, которым дай ворон — они их тоже будут дубить. И неожиданно заявил, крякнув от удовольствия:

— Свинина, видишь ли, совсем неплохо под чарку водки! — и со смаком вытер рукавом ус.

На другой день, после выходного, к зольному цеху подвезли вагонетки, груженные несуществующими свиными шкурами.

Сморгонцы налегли на косы как ни в чем не бывало. Но один из молодых «выскочек» принялся рукавом протирать себе глаза: мол, не сон ли это? Он громко спросил:

— Сморгонцы, кажется, привезли свиные шкуры?!

Все наклонились еще ниже над колодами. Лишь непоколебимый дядя Фоля, которого не собьешь такими выходками, стоя у своей колоды, ответил сразу за всех:

— Это дерьмо, а не шкуры!

Партия шкур поступила в обработку и четырнадцать дней странствовала по цехам. При полном молчании она из зольного цеха ушла в сухие отделения.

Потом как-то в послеобеденный час в зольный цех зашли партком и все три инженера и подали сморгонцам красивую черную кожу с благородной выделкой под крокодиловую.

Сморгонцы молча щупали мягкую кожу и пожимали плечами. Только один Фоля торчал, как пень, у своего рабочего места и не подходил — ему, мол, некогда.

* * *

Вот в те-то дни и вернулся Бера на завод. Он пришел с определенной мыслью — наверстать что-то такое, что он здесь когда-то упустил.

Завод его встретил крепкими, острыми запахами — воспоминаниями его молодости, — зеленоватым, прохладным светом зольного цеха и множеством мутных ручейков на стенах, в чанах и в канавках каменного пола.

Он встал на работу в зольном цехе в качестве щетинщика.

Дядя Фоля издали бросал на него украдкой взгляды, полные подозрения и хитрых домыслов. Дядя — неизвестно по какой причине — смотрел на Беру как на какого-то шминтеллигента, который пришел сюда, чтобы примазаться к заводу.

— Знаем! — сказал он Трофиму из Новинок.

В тот день он с Берой не обмолвился ни единым словом. Впрочем, после той знаменитой французской борьбы в клубе пищевиков дядя Фоля вообще избегал Зелменовых — все боялся, как бы его не стали попрекать за необузданность.

* * *

Ясно, что Бера пришел на завод с благородной целью. В партбюро он заявил, что готов взять большую общественную нагрузку. Он записался в техкружок.

Через несколько дней, на общем собрании, он сидел насупившись и не знал, как ему быть: брать слово или нет?

На сей раз Бера был уверен, что ему есть что сказать, так как вопрос, по-видимому, относился скорее к милиции, нежели к заводу.

На повестке дня стоял вопрос насчет одной бутылочки.

Завод вырабатывал клей из отходов. И вот всякий раз являлось на завод некое торговое лицо Шимше со своей таинственной бутылочкой. Он что-то выливал из нее в кипящий котел, после чего из отходов получался клей.

Вот этой бутылочкой Шимше кормился много лет и не выдавал тайну своей жизни даже собственной жене.

Как же быть с бутылочкой в дальнейшем?

Инженеры выступают с речами. Инженеры доказывают, что можно получать клей без бутылочки Шимше. Но рабочие, которые стоят у котла, утверждают, что без этой бутылочки и говорить не о чем!

— Потому что это ведь нелепость: не получится же клей только оттого, что его варят!

Бера просит слова.

У Беры есть предложение — отобрать у чуждого элемента бутылочку и посмотреть, что в ней.

Но, как известно, на Беру камнем давит его собственная молчаливость, ему трудно выговорить слово.

Все же он поднимается и идет на сцену.

В первом ряду сидит Фоля. Он со своими костями, шевелящимися усами и оттопыренными ушами — целый ворох костей и кожи — сидит, широко развалясь, и высмеивает инженеров, которые намерены при помощи разных заклинаний, вычитанных из книжек, добыть клей без бутылочки Шимше.

— Вот это они получат! — говорит он.

Из-под куртки он показывает Трофиму комбинацию из трех пальцев.

Бера стоит на сцене. В первый момент ему кажется, что он говорит, но председатель прикрывает рукой звонок, смотрит на Беру и ждет. Тогда Бера понимает, что молчит, делает один шаг вперед и робко начинает: