Прежде чем умереть, ему бы очень хотелось успокоиться, собственными глазами убедившись в том, что ничего невозможного нет, что где-то существует все-таки подлинный творческий гений. Он прекрасно понимал, что миллионам людей довольно только одной веры в это, но долгая жизнь, проведенная в постоянном поиске талантов, давно уже сделала его скептиком.

Он хотел все увидеть собственными глазами.

Как будто и без того все не было слишком сложно: владелец заведения, которого Чарли Кун застал уже в обществе Фелдмаиа, Дювье и Хесса и которому ни когда еще не уделяли столько внимания, объявил ему, что Джек, похоже, внезапно уехал из города; во всяком случае, никто не знал, где он. Чтобы успокоить сердечную боль, Чарли Куну пришлось проглотить целую горсть таблеток. Если этот сукин сын пытался придать своей персоне некую таинственность, то вполне в этом преуспел. Если он будет продолжать в том же духе, то, учитывая, что его имя и так уже опутано загадками, он, того и гляди, превратится в настоящую легенду – может быть, даже станет основателем какой-нибудь новой религии; ему начнут возводить храмы, ставить каменные статуи – такое не раз уже бывало. Может, он этого и добивается.

Они попытались выжать из хозяина заведения еще какие-нибудь сведения, но мексиканец почти ничего не знал, более того – он, похоже, от души забавлялся. Красивый сеньор, безусловно, испанец, с благородными манерами, – вот и все описание внешности, на которое он оказался способен. Они продолжали расспрашивать. Хесс, из Гамбурга, так расстроился, что принялся пить текилу и уже порядком опьянел – стучал кулаком по стойке бара, а вид у него при этом был такой, будто он вот-вот заплачет. Но говорил же он хоть о чем-нибудь с хозяином заведения? Si, si. И что сказал? Nada. После выступления он выглядел очень подавленным, а когда владелец кабаре поздравил его с успехом – публика была очень довольна, хотя обычно с нетерпением ждет, когда же появятся голые девочки, – так вот, когда он похвалил его, тот грустно покачал головой; да, вид у него был скорее грустный.

– Эти жалкие штучки мне отвратительны, – сказал он, а его ассистент, чудной такой грязный человечишко, принялся издеваться над ним.

– Теперь тебе, Джек, хочешь не хочешь, придется зарабатывать на жизнь так же, как это делают все, – заявил он. – Ты уже не тот, что прежде.

И с многозначительным видом подмигнул. Артист бросил на него гневный взгляд, но ничего не сказал. После выступления вид у него всегда был оскорбленный и униженный – это уж точно. Похоже, он совсем к другим вещам привык – были в его жизни и лучшие времена. Эти двое являли собой странное зрелище, и владелец кабаре иногда ломал голову над тем, что же могло их вдруг объединить: настоящий сеньор, такой благородный и утонченный, сразу видно – из хорошего общества, и этот отвратительный тип с гадким жестоким лицом и желтоватыми глазами – казалось, он только и делает, что насмехается над хозяином. Порочный человек, у него и повадки странные: вынет, бывало, из кармана коробку спичек – большую такую коробку, кухонную – зажжет спичку, долго смотрит, как она горит, потом поднесет ее к носу и глубоко, с наслаждением вдыхает легкий серный запах. Чрезвычайно неприятная привычка – хотя владелец кабаре и не возьмется сказать, почему ему так показалось. Нанюхавшись серы, он на какое-то время замирал, мечтательно – с какой-то ностальгией – глядя в пространство, словно этот запах напоминал ему что-то такое, чего ему ужасно не хватало, – разумеется, лучшие дни. Потом доставал еще одну спичку, и все повторялось сначала. Порочный человек.

Как зрители реагировали на номер? Хозяин кабаре пожал плечами. Довольны были, но в основном они приходят сюда из-за голых девочек – заведение специализируется на стриптизе, на девочках, они хорошо свое дело знают – только это зрителям и нужно, и все, что оттягивает момент, когда девочки начнут себя показывать, их обычно раздражает. Конечно, когда сеньор Джек садился на стул, а стул поднимался в воздух метров на пять – на сколько?

– да, почти на пять метров, и когда он вдруг исчезал, а стул продолжал висеть в воздухе, а потом опять появлялся, попивая шампанское, зрители бывали довольны. И еще на них большое впечатление производила его одежда: многим из них никогда не доводилось видеть человека, одетого так хорошо. Нравилось им все это, конечно же. Но все-таки голые девочки интересовали их куда больше.

Хесс был уже совершенно пьян, а спешно прибывший из Парижа француз вытирал пот со лба. Невероятно: артист такого ранга – и довольствуется маленькими грязными заведениями где-то на краю света. Единственно возможным объяснением тому могли служить неприятности с полицией, причем нечто достаточно серьезное, вынуждающее избегать излишней огласки, – вот он и ездит с места на место, чтобы не попасться. Что-то за ним числится – в этом не оставалось никаких сомнений – и очень серьезное. Возможно, какие-то люди ищут его повсюду, чтобы свести с ним счеты.

Чарли Кун позвонил Альмайо, чтобы сообщить ему о том, что дело в очередной раз провалилось. Он заранее приготовился к тому, что тот взорвется от ярости, но когда он обо всем рассказал, последовала долгая пауза, затем раздался глухой голос Альмайо – тот всего лишь сказал:

– Я хочу, чтобы этот тип приехал сюда, Чарли. Категорически хочу, вы же знаете. Я заплачу любые деньги. Отыщите его и скажите, что здесь ему незачем бояться полиции, решительно незачем. Я заплачу столько, сколько он захочет, и гарантирую полную безопасность.

Скажите, что я – сам Альмайо – обещаю ему это. Как вы думаете, он слышал обо мне?

– Конечно.

– Отыщите мне его, Чарли.

Никогда еще ему не доводилось слышать, чтобы lider maximo говорил подобным тоном: почти умоляюще.

Но пришлось ждать еще четыре месяца, прежде чем следы Джека обнаружились – в бристольском «Палладиуме», на западном побережье Англии. Чарли Кун боялся опять упустить артиста, что предпочел не беспокоить лишний раз Альмайо. И правильно сделал. Когда приехал в Бристоль и бросился в «Палладиум» – с момента получения каблограммы и суток не прошло, – тот уже исчез. На этот раз директор смог подтвердить то, что подозревали уже все: полиция разыскивала обоих. И похоже, имела более чем достаточно оснований на то, чтобы закатать их в кутузку.

– Не знаю, что они натворили, но, должно быть, что-то страшно серьезное. Его ассистент сказал только, что они вынуждены сматываться, что за ними гонится весь мир.

Чарли готов был расплакаться.

– А как номер? – выдавил он наконец, справившись с собой.

– Номер необычайный, – ответил директор. – Конечно же, это – коллективный гипноз, но такого удачного варианта мне еще не приходилось видеть. Когда он, сидя на стуле, поднялся вертикально вверх – они пришли ко мне на пробу, – у меня мурашки по телу побежали.

Уверяю вас, ничего подобного не было еще за всю историю мюзик-холла. Этот артист в своем величии превосходит всех, всех без исключения. Никто не может с ним сравниться в области коллективного гипноза и массовой истерии – он делает с людьми все что хочет. Я зашел к нему в уборную поболтать. Очень своеобразный субъект. Я все-таки полагаю, что он – англичанин: произношение очень изысканное, немного даже напыщенное – говорит так, словно всю жизнь Шекспира декламировал. Но что за грусть! За всю свою жизнь я не видел более грустного парня. Когда после выступления я зашел к нему в уборную, он сидел, свесив голову на грудь, и вид у него был какой-то отчаявшийся, безутешный; такое впечатление, будто он все в этой жизни потерял, абсолютно все, и вынужден теперь делать нечто такое, что он, похоже, считает страшно унизительным. Представляю, конечно, каково это: знать, что тебя преследуют, ищут, хотят схватить; он прекрасно знал, что натворил, чувствовал свою вину – все, конечно, из-за этого. Но на него и в самом деле смотреть было больно. Когда я поздравил его и сказал то, что думаю о его номере – что это самый прекрасный фокус за всю историю мюзик-холла, он глянул на меня с упреком, – будто я ему соли на раны насыпал, – глубоко вздохнул, и слезы выступили у него на глазах. "Ненавижу все это, – сказал он. – Это страшно унизительно.