Катя. Из хиппи. Девятнадцать лет. Мать двухлетнего Игорька. Речь типично хипповская – сочетание сложных, «умственных» конструкций с хиппским арго, любовь к странным стишкам и абстрактному юмору, полная и принципиальная бездомность. Муж Кати арестован по ложному обвинению, которые у нас так любят навешивать на людей психически больных или хиппующих; точку в этой истории ставить рано, и мы её не касаемся. Когда его арестовали, Катя была беременна вторым ребёнком, но зародыш погиб, и с этим погибшим зародышем внутри она проходила ещё два месяца. Ребёнка она растит в полном соответствии со своим образом жизни, исключающим любую заботу о чаде. Пусть адаптируется к жизни и не боится трудностей. Заботу обо всех местных младенцах – общим числом пять – осуществляют коллективно, Игорьком больше всего занимается сама Елена Давыдовна. Кате это не нравится. Она считает, что ребёнка изнежили. Хочет вернуться в Москву, но возвращаться ей некуда. Днём спит, ночами читает или бродит.

Светка. Четырнадцать лет. Елена Давыдовна взяла её по просьбе знакомых из одной московской школы. В семье четверо детей, отец умер. «Я после смерти отца стала очень нервная». Живут с матерью и бабушкой. Все остальные дети взрослые, Светку не любили. Она ушла из дома, бросила школу, нюхала клей, жила у приятеля, подрабатывала катанием детей на лошадях около «Макдоналдса» на Пушкинской – друзья пристроили её к этому делу. Клей нюхать перестала после того, как один друг донюхался до горлового кровотечения. Попала в Любутку вместе с девятилетним Славой из их же компании. В первые дни обегала все окрестные деревни, вопреки местному уставу выпивала, курила и дружила с сельской молодёжью. Скучает по Москве (но не по дому), вместе с тем возвращаться не хочет – если разрешат бегать в соседнюю деревню, местная жизнь её вполне устроит. Но, скорее всего, её отошлют обратно: она невоспитуема. В Любутке от людей не прячутся, но от контактов с местной молодёжью воздерживаются, особенно если дело касается спиртного.

Пришёл йог, гонимый махатмами, якобы повелевшими ему здесь остаться. Смастерил себе флейту, играл непонятное. Елена Давыдовна, в музыке разбирающаяся, попросила сыграть что-нибудь из классики. «Я этого не могу, – ответил йог. – Я могу вам сыграть озеро. Или берёзу». Издал набор звуков. Утверждал, что в коммуне поклоняются не тем богам, а надо – вот каким. Елена Давыдовна его попросила уйти, ибо он усердно сеял смуту. Он отказывался, ссылаясь на неполучение циркуляра от махатм. Под конец его вытурили без согласования с великими посвящёнными, и этому я аплодирую. Сейчас в Любутке живёт ещё один странник, маленького роста, бородатый, откуда пришёл – объяснить не может. То ли Урал, то ли Байкал. Раньше помнил всё, но его «извели женщины». От работы не отказывается, когда и куда уйдёт – не говорит.

О будущем тут вообще предпочитают не думать. А если думают, то не говорят. Оно и понятно.

Гуманитарная помощь, осуществляемая немцами, французами и даже одним новозеландцем, не случайна. Поначалу Елене Давыдовне помогали только соотечественники, узнавшие о коммуне из сюжета в программе «До шестнадцати и старше». Без этих посылок им бы в голодную зиму девяносто первого года не продержаться. Однако знакомые знакомых, всеинтеллигентский докомпьютерный интернет, донесли слух об антропософской коммуне до родины антропософии. А там сейчас активно возрождается штайнерианство, так что в Любутку потекла помощь – сначала в виде специальной литературы, которую и в России с 1992 года стали активно издавать в Калуге и Ереване, а потом в виде одежды и небольших пожертвований. Пожертвования эти составляют тысячу марок в месяц – очень немного. Зато приехало множество немецких антропософов, каждый со своими заворотами: один придумал собственную гимнастику, другой проводил службы, третий просто искал себя… Один из приехавших – плотник Михаэль, с чьего лица не сходит странная улыбка, – женился на Аннушке, тоже ученице Арманд и дочери известного диссидента Виктора Сокирко. Сейчас у них уже двое детей, соответственно год и два (самой Аннушке двадцать три, она в Любутке главная доярка). Из сгоревшей подмосковной конюшни привезли двух коней, купили коров, Машин брат развёл кур, а немцы по собственным чертежам выстроили два больших дома. В последнее лето в Любутке перебывало в общей сложности 150 человек, проку от которых было мало: все ехали подвижничать, страшно уважали себя за это (узнавали о коммуне всё по тому же общеинтеллигентскому интернету), понаставили палаток, бегали купаться, пели песни и предавались романтическим влюблённостям. Нормальный туризм. Но в сенокосе и посадке картофеля посильное участие приняли (сельское хозяйство осуществляется опять же в соответствии с учением Штайнера; вообще быт и правила такой коммуны подробно разработаны в кемпхиллах – антропософских молодёжных лагерях в Европе).

Если кому-то вышеописанное показалось идиллией – спешу развеять это слащавое представление. Как бы хороша ни была окрестная природа, тишина подчас давит. Новых людей тут иногда не видят месяцами. Выяснилось (я же говорю, антропософам больно соприкасаться с реальностью), что неправильный диагноз можно отменить, но дотянуть до нормы настоящего олигофрена – невозможно, этот барьер непреодолим. Приезжающая молодёжь в большинстве своём далека от антропософии и занимается главным образом туристскими романами на лоне дикой природы, ничего другого в Любутке не ища. Сообщество замкнутое, а дети – особенно попадающие сюда по протекции знакомых из московских школ – случаются невоспитуемые. Даже у любимца Елены Давыдовны, восьмилетнего Вани, который оказался в Любутке после того, как в одном московском детдоме сломал девочке руку (а когда приехал, был весь в шрамах), – бывают приступы бешенства и дикие капризы, даром что мальчик он способный и на ласку отзывчивый. Если пропадают деньги, а они пропадают, – все вынуждены подозревать друг друга, и это отдельная головная боль. Контингент трудный, некоторых сюда просто спихивают, пользуясь знакомством.

– Вот текст из учебника русского языка. «Дети весело играли и посадили берёзу…» Что же я, буду этим детям, такое повидавшим, про берёзку диктовать?

И Елена Давыдовна даёт им свободные темы для сочинений. Пишут они – те, кто может писать сочинения, – главным образом о своих товарищах по маленьким подростковым бандам.

Дело ещё и в том, что дети имеют тенденцию вырастать. И только Елена Давыдовна знает, какой трагедией обернулось для неё взросление Маши, – хотя обе и живут, как будто ничего не произошло. Но Маша выросла, у неё появился Влад, и Елена Давыдовна снова осталась одна – то есть со всеми, но без любимца. Сейчас есть Ваня, но вырастет и он. Даже антропософ не может любить ВСЕХ. Когда кто-то из интернатских вырастает, уходит в ПТУ в Андреаполе или Москве – связи рвутся, и для невольной основательницы андреапольской коммуны это куда как тяжело. Тем более что её детей забирает тот самый большой мир, от которого они ушли, – а к соблазнам этого большого мира они мало готовы. Конечно, мир Любутки отнюдь не рафинирован, не прост для жизни в смысле чисто бытовом – но мир этот маленький, и человек, покидающий его, должен будет его неизбежно… ну да, предать. Или преодолеть. Назовём вещи своими именами. Это, конечно, трагедия всякой школы – но в школе она сглаживается: приходят новые, а главное, школа для всех открыта. А для замкнутого мира Любутки каждый новый человек – травма, а уход каждого «старого» – трагедия.