– Ишь ты!..

– Я в тот день целый день ей ни слова не говорил… Только квечеру: «Акулька! я тебя теперь убью, говорю». Ночь-то этто не спится, вышел всени кваску испить, а тут и заря заниматься стала. Я в избу вошел. «Акулька,говорю, собирайся на заимку ехать». А я еще и допрежь того собирался, и матушказнала, что поедем. «Вот это, говорит, дело: пора страдная, а работник, слышно,там третий день животом лежит». Я телегу запрег, молчу. Из нашего-то города каквыехать, тут сейчас тебе бор пойдет на пятнадцать верст, а за бором-то нашазаимка. Версты три бором проехали, я лошадь остановил: «Вставай, говорю,Акулина; твой конец пришел». Она смотрит на меня, испужалась, встала передомной, молчит. «Надоела ты мне, говорю; молись богу!» Да как схвачу ее заволосы; косы-то были такие толстые, длинные, на руку их замотал, да сзади ее собеих сторон коленками придавил, вынул нож, голову-то ей загнул назад да кактилисну по горлу ножом… Она как закричит, кровь-то как брызнет, я нож бросил,обхватил ее руками-то спереди, лег на землю, обнял ее и кричу над ней,ревма-реву; и она кричит, и я кричу; вся трепещет, бьется из рук-то, а кровь-тона меня, кровь-то – и на лицо-то и на руки так и хлещет, так и хлещет. Бросил яее, страх на меня напал, и лошадь бросил, а сам бежать, бежать, домой к себе позадам забежал, да в баню: баня у нас такая старая, неслужащая стояла; под полокзабился и сижу там. До ночи там просидел.

– А Акулька-то?

– А она-то, знать, после меня встала и тоже домой пошла. Такее за сто шагов уж от того места потом нашли.

– Недорезал, значит.

– Да… – Шишков на минуту остановился.

– Этта жила такая есть, – заметил Черевин, – коли ее, этусамую жилу, с первого раза не перерезать, то все будет биться человек, исколько бы крови ни вытекло, не помрет.

– Да она ж померла. Мертвую повечеру-то нашли. Дали знать,меня стали искать и разыскали уж к ночи, в бане… Вот уж четвертый год, почитай,здесь живу, – прибавил он помолчав.

– Гм… Оно, конечно, коли не бить – не будет добра, –хладнокровно и методически заметил Черевин, опять вынимая рожок. Он началнюхать, долго и с расстановкой. – Опять-таки тоже, парень, – продолжал он, –выходишь ты сам по себе оченно глуп. Я тоже этак свою жену с полюбовником раззастал. Так я ее зазвал в сарай; повод сложил надвое. «Кому, говорю,присягаешь? Кому присягаешь?» Да уж драл ее, драл, поводом-то, драл-драл, часаполтора ее драл, так она мне: «Ноги, кричит, твои буду мыть да воду эту пить».Овдотьей звали ее.

Но вот уже и начало апреля, вот уже приближается и святаянеделя. Мало-помалу начинаются и летние работы. Солнце с каждым днем все теплееи ярче; воздух пахнет весною и раздражительно действует на организм.Наступающие красные дни волнуют и закованного человека, рождают и в немкакие-то желания, стремления, тоску. Кажется, еще сильнее грустишь о свободепод ярким солнечным лучом, чем в ненастный зимний или осенний день, и этозаметно на всех арестантах. Они как будто и рады светлым дням, но вместе с темв них усиливается какая-то нетерпеливость, порывчатость. Право, я заметил, чтовесной как будто чаще случались у нас острожные ссоры. Чаще слышался шум, крик,гам, затевались истории; а вместе с тем, случалось, подметишь вдруг где-нибудьна работе чей-нибудь задумчивый и упорный взгляд в синеющую даль, куда-нибудьтуда, на другой берег Иртыша, где начинается необъятною скатертью, тысячи наполторы версты, вольная киргизская степь; подметишь чей-нибудь глубокий вздох,всей грудью, как будто так и тянет человека дохнуть этим далеким, свободнымвоздухом и облегчить им придавленную, закованную душу. «Эхма!» – говоритнаконец арестант и вдруг, точно стряхнув с себя мечты и раздумье, нетерпеливо иугрюмо схватится за заступ или за кирпичи, которые надо перетащить с одногоместа на другое. Через минуту он уже и забывает свое внезапное ощущение иначинает смеяться или ругаться, судя по характеру; а то вдруг с необыкновенным,вовсе не соразмерным с потребностями жаром схватится за рабочий урок, если онзадан ему, и начинает работать, – работать изо всех сил, точно желая задавить всебе тяжестью работы что-то такое, что само его теснит и давит изнутри. Все этонарод сильный, большею частью в цвете лет и сил… Тяжелы кандалы в эту пору! Я непоэтизирую в эту минуту и уверен в правде моей заметки. Кроме того, что втепле, среди яркого солнца, когда слышишь и ощущаешь всей душою, всем существомсвоим воскресающую вокруг себя с необъятной силой природу, еще тяжелестановится запертая тюрьма, конвой и чужая воля; кроме того, в это весеннеевремя по Сибири и по всей России с первым жаворонком начинается бродяжество:бегут божьи люди из острогов и спасаются в лесах. После душной ямы, послесудов, кандалов и палок бродят они по всей своей воле, где захотят, гдепопригляднее и повольготнее; пьют и едят где что удастся, что бог пошлет, а поночам мирно засыпают где-нибудь в лесу или в поле, без большой заботы, безтюремной тоски, как лесные птицы, прощаясь на ночь с одними звездами небесными,под божьим оком. Кто говорит! Иногда и тяжело, и голодно, и изнурительно«служить у генерала Кукушкина». По целым суткам иной раз не приходится видетьхлеба; от всех надо прятаться, хорониться; приходится и воровать, и грабить, аиногда и зарезать. «Поселенец что младенец: на что взглянет, то и тянет», –говоря в Сибири про поселенцев. Это присловье во всей силе и даже с некоторойприбавкой может быть приложено и к бродяге. Бродяга редко не разбойник и всегдапочти вор, разумеется больше по необходимости, чем по призванию. Естьзакоренелые бродяги. Бегут иные, даже кончившие свои каторжные сроки, уже споселения. Казалось бы, и доволен он на поселении и обеспечен, а нет! всекуда-то тянет, куда-то отзывает его. Жизнь по лесам, жизнь бедная и ужасная, новольная и полная приключений, имеет что-то соблазнительное, какую-тотаинственную прелесть для тех, кто уже раз испытал ее, и смотришь – бежалчеловек, иной даже скромный, аккуратный, который уже обещал сделаться хорошимоседлым человеком и дельным хозяином. Иной даже женится, заводит детей, летпять живет на одном месте и вдруг в одно прекрасное утро исчезает куда-нибудь,оставляя в недоумении жену, детей и всю волость, к которой приписан. У нас востроге мне указывали на одного из таких бегунов. Он никаких особенных преступленийне сделал, по крайней мере не слыхать было, чтоб говорили о нем в этом роде, авсе бегал, всю жизнь свою пробегал. Бывал он и на южной русской границе заДунаем, и в киргизской степи, и в Восточной Сибири, и на Кавказе – вездепобывал. Кто знает, может быть, при других обстоятельствах из него бы вышелкакой-нибудь Робинзон Крузе с его страстью путешествовать. Впрочем, все это мнеоб нем говорили другие; сам же он мало в остроге разговаривал, и то развепромолвит что-нибудь самое необходимое. Это был очень маленький мужичонка, летуже пятидесяти, чрезвычайно смирный, с чрезвычайно спокойным и даже тупымлицом, спокойным до идиотства. Летом он любил сидеть на солнышке и непременно,бывало, мурлычет про себя какую-нибудь песенку, но так тихо, что за пять шаговот него уже не слышно. Черты лица его были какие-то одеревенелые; ел он мало,все больше хлебушка; никогда-то он не купил ни одного калача, ни шкалика вина;да вряд ли у него и были когда-нибудь деньги, вряд ли даже он умел и считать.Ко всему он относился совершенно спокойно. Острожных собак иногда кормил изсвоих рук, а у нас острожных собак никто не кормил. Да русский человек вообщене любит кормить собак. Говорят, он был женат, и даже раза два; говорили, что унего есть где-то дети… За что он попал в острог, совершенно не знаю. Наши всеждали, что он и от нас улизнет; но или время его не пришло, или уж года ушли,но он жил себе да поживал, как-то созерцательно относясь ко всей этой страннойсреде, окружавшей его. Впрочем, положиться было нельзя; хотя, казалось бы, изачем ему было бежать, что за выигрыш? А между тем все-таки, в целом, лесная,бродячая жизнь – рай перед острожной. Это так понятно; да и не может бытьникакого сравнения. Хоть тяжелая доля, да все своя воля. Вот почему всякий арестантна Руси, где бы он ни сидел, становится как-то беспокоен весною, с первымиприветными лучами весеннего солнца. Хоть и далеко не всякий намерен бежать:положительно можно сказать, что решается на это, по трудности и поответственности, из сотни один; но зато остальные девяносто девять хотьпомечтают о том, как бы можно было бежать и куда бы это бежать; хоть душу себеотведут на одном желании на одном представлении возможности. Иной хотьприпомнит, как он прежде когда-то бегал… Я говорю теперь о решеных. Но,разумеется, гораздо чаще и всех больше решаются на побег из подсудимых. Решеныеже на срок только раз бегают в начале своего арестантства. Отбыв же два-тригода каторги, арестант уже начинает ценить эти годы и мало-помалу соглашаетсяпро себя лучше уж закончить законным образом свой рабочий термин и выйти напоселение, чем решиться на такой риск и на такую гибель в случае неудачи. Анеудача так возможна. Только разве десятому удается переменить свою участь. Изрешеных рискуют тоже чаще других бежать осужденные на слишком долгие сроки.Пятнадцать-двадцать лет кажутся бесконечностью, и решеный на такой срокпостоянно готов помечтать о перемене участи, хотя бы десять лет уже отбыл вкаторге. Наконец, и клеймы отчасти мешают рисковать на побег. Переменить же участь– технический термин. Так и на допросах, если уличат в побеге, арестантотвечает, что он хотел переменить свою участь. Это немного книжное выражениебуквально приложимо к этому делу. Всякий бегун имеет в виду не то чтоосвободиться совсем, – он знает, что это почти невозможно, – но или попасть вдругое заведение, или угодить на поселение, или судиться вновь, по новомупреступлению, – совершенному уже по бродяжеству, – одним словом, куда угодно,только бы не на старое, надоевшее ему место, не в прежний острог. Все этибегуны, если найдут себе в продолжение лета какого-нибудь случайного,необыкновенного места, где бы перезимовать, – если, например, не наткнутся накакого-нибудь укрывателя беглых, которому в этом выгода; если, наконец, недобудут себе, иногда через убийство, какого-нибудь паспорта, с которым можновезде прожить, – все они к осени, если их не изловят предварительно, большеючастию сами являются густыми толпами в города и в остроги, в качестве бродяг, исадятся в тюрьмы зимовать, конечно не без надежды бежать опять летом.