Второго января заработал тюремный магазин, попросил пахана купить мне две толстые тетради в 96 листов, что он и исполнил. Решил вести дневник и завести отдельный словарь для новых слов. До этого арабские слова русскими буквами записывал на отдельных листочках, часть из них порвалась, часть стерлась, решил переписать все в тетрадь в алфавитном порядке.

И с этого дня стал вести дневник. Вначале я вкратце рассказал, что со мной произошло за предыдущие полгода, а после каждый день фиксировал все то, что происходило за день, буквально по часам. Писал мелким убористым почерком, да так, что и сам потом с трудом понимал, чего накалякал. Такую меру я предусмотрел на случай попадания сей тетради в нежелательные руки. Даже если кто и передал бы цензору, то, думаю, мне бы ничего не грозило.

В дневнике, не стесняясь, высказывал весьма крамольные мысли насчет тунисского правосудия и власти, как верховной, так и на местах. Не забывал фиксировать все те безобразия, что окружали меня. Одним словом, если перевести мой дневник на арабский и отдать куда следует, то «червонец» был бы точно обеспечен.

К концу заключения исписал всю тетрадь и начал вторую. Жаль, пришлось бросить в камере. Когда освобождался, мне уголовнички сказали, что на выходе будут «шмонать» и дневник обязательно отберут. С тяжелым сердцем оставил его в камере, ежедневный свой труд в течение шести месяцев оставил на кровати! Взял только словарь.

Самое обидное, что мое освобождение пришлось на вечернюю пересменку надзирателей. Меня не только не обыскивали, а вообще даже близко не подходили. Так было обидно! Можно было вынести все, что захочешь, но возвращаться не стал, плохая примета! А я человек суеверный!

Ложась спать вечером второго января, долго ворочался, не мог уснуть, не от холода, нет. Хотя изо рта струился легкий пар и был одет как капуста, плюс шапка на голове и под толстым одеялом. Нет, я не мог заснуть от мысли, что наконец узнаю, от чего, по версии тунисских судебных медиков, скончалась Наташа.

Мудир не обманул, третьего января около 10 часов утра за мной пришел моршед и сказал, что отведет меня в школу. Чувствовал себя довольно сносно, утром успел позавтракать вареными яйцами и выпить кофе, так что был готов к пополнению багажа знаний.

Медресе располагалось в новом тюремном здании, знакомом еще со времен летнего концерта.

Двадцать учеников в возрасте от 25 до 60 лет, рожи — не приведи господи во сне увидеть. Моршед представил меня молодому преподавателю, профессору философии местного универа по имени Омар.

Узнав, что я врач, он обратился ко мне попеременно на французском и английском языках и очень удивился, узнав, что говорю только по-русски и по-арабски. Целый месяц этот философ бухтел, почему в России доктора не знают даже английского. Он даже засомневался, доктор ли я вообще? Только разговор с местным врачом Ибрагимом расставил все по своим местам. Тот подтвердил, что я самый настоящий хирург, причем оперирующий.

Учителя Омара можно понять, каждый арабский доктор говорит на двух, а то и более европейских языках. Вот как ему объяснить, что у нас в стране врач говорит только на родном языке, и знание иностранного — скорее исключение, чем правило. Да и зачем большинству докторов, особенно работающих в глубинке и на периферии, английский или французский?

В арабских вузах обучение идет на этих языках, вся документация и отчеты тоже. Не владея языками, ты не сможешь учиться и работать, это привили арабам еще колонизаторы, да так и сохранилось по сей день.

Все чаще стали звучать призывы перейти на арабский, но пока в Тунисе, по крайней мере, французский язык еще держит пальму первенства. Тунис зависим от Франции, поэтому проще арабу выучить французский, чем французу арабский.

Посадили меня на первую парту с 27-летним амбалом по имени Сэми. Потомственный вор, он ни дня не ходил в школу, а тут вдруг загорелся научиться читать и писать, благо впереди еще три года, время позволяет.

Алфавит я уже знал, поэтому очень удивлял своих «одноклассников» и учителя в быстроте усвоения материала. Я не стал признаваться, что на это у меня ушло почти полгода.

Каждому выдали учебники, разработанные министерством образования специально для великовозрастных Митрофанушек, по которым мы и занимались. Философ знал свое дело хорошо. Три часа пролетели незаметно, по крайней мере мне все было понятно и усваивалось легко. «Одноклассничкам» же наука давалось тяжело, слышно было, как скрипят их мозги. Вот стянуть что-нибудь или морду кому набить, они в два счета организуют, а выучить букву родного алфавита уже тяжело.

Из 21 человека, пришедших на первое занятие, через полгода «уцелело» только девять. Нет, они не «откинулись» из тюрьмы раньше экзаменов, так как на учебу брали только тех, у кого срок заключения совпадал со сроком обучения, просто не смогли освоить программу и перестали ходить. Я, правда, тоже не дотянул месяц до экзамена, но уже по причине своего освобождения.

С занятий пришел как раз к обеду, сегодня давали макароны с перцем, но еда не шла в горло, я ждал известий от доктора. Сокамерники лезли с расспросами, им было интересно, как прошел первый урок. Стараясь немного отвлечься, принялся рассказывать про местное медресе, но не прошло и десяти минут, как посыльный от доктора позвал меня в медпункт.

— Добрый день, Ибрагим! — входя в медпункт, произнес я.

— Здравствуй, Иван! — поздоровался доктор. — Как твое здоровье? Как диурез?

— Спасибо, все хорошо! Но ты ж не только за этим меня позвал? Узнал что?

— Узнал, не буду тебя томить, поговорил я со своим приятелем, он поднял архив. В общем, причина смерти — панкреатит, как ты и предполагал.

— Панкреатит! — повторил я. — То есть нет никакого разрыва печени?

— Нет! Причина смерти геморрагический панкреатит. Повреждений внутренних органов не было. Имелись ссадины на кожном покрове, но они на летальный исход ну никак не могли повлиять, настолько были ничтожны.

— Ну ссадины понятно, это следы от падения в бассейне, — задумчиво произнес я. — Непонятно, откуда «разрыв печени» взялся? И почему меня в тюрьму упрятали? Если смерть наступила от заболевания, то нет состава преступления! А почему я здесь?

— Иван, я не знаю, почему ты в тюрьме и кому это было нужно. Ясно, что ты не виновен, но я не следователь, а на эти вопросы может ответить только он. Тебе нужно встретиться со следователем.

— Да, что-то здесь не так. А на каком языке был протокол написан?

— На французском, а что?

— А по-французски «панкреатит» и «разрыв печени» одинаково звучат?

— Нет, по-разному, — ответил Ибрагим. — Ты хочешь сказать, что кто-то умышленно изначально дал неверную информацию?

— Я пока, кроме того, что сижу невиновным, ничего не могу сказать. Но факт остается фактом, кто-то либо нарочно, либо специально дал информацию о разрыве печени. Причем, когда меня посадили, у следака еще не было самого протокола вскрытия, и он знал о нем только со слов того, с кем говорил, а говорил он с тем, кто ее вскрывал.