Но тут случилось нечто непредвиденное. Ночью у Малии поднялась высокая температура. Вечером предыдущего дня она была жизнерадостным начинающим серфингистом, но теперь, меньше чем за двенадцать часов, превратилась в горячую, вялую кучу страданий в форме малыша с остекленевшими глазами. Она плакала от боли, но была еще слишком маленькой, чтобы рассказать нам, что случилось. Мы дали ей тайленол, но это не очень помогло. Она все время дергала себя за ухо, и я заподозрила, что в нем инфекция, – и после этого мы наконец поняли, что это означало. Мы сидели на кровати и смотрели, как Малия погружается в беспокойный, неприятный сон. До рейса оставалось всего несколько часов. Я увидела, как углубилось беспокойство на лице Барака, оказавшегося в ловушке наложившихся друг на друга обязательств. Наше решение выходило далеко за рамки текущего момента.

– Она не может лететь, – сказала я.

– Я знаю.

– Мы должны снова поменять билеты.

– Я знаю.

Мы даже не обсуждали, что у него все еще оставалась возможность уехать. Он мог выйти за дверь, поймать такси до аэропорта и успеть в Спрингфилд на голосование. Он мог оставить больную дочь и беспокойную жену на другом конце Тихого океана и присоединиться к коллегам. Так действительно можно поступить. Но я не собиралась пересиливать себя, чтобы это предлагать. Признаюсь, я была уязвима, поглощена неопределенностью происходящего с Малией. Что, если лихорадка усилится? Что, если ее нужно будет везти в больницу? Между тем в мире нарастала паранойя: люди готовили убежища от радиоактивных осадков, копили наличные и кувшины с водой на случай, если сбудутся худшие из предсказаний на двухтысячный год и все энергетические и коммуникационные сети отключатся из-за сбоя в компьютерах, неспособных переключиться на новое тысячелетие. Этого, конечно, не случится, но все же. Неужели Барак думал об отъезде?

Оказалось, нет. Он не думал. И никогда бы не подумал.

Я не слышала, как он звонил своему помощнику по законодательным вопросам, объясняя, что пропустит голосование по законопроекту. Мне было все равно. Я не сводила глаз с нашей девочки. И, после того как закончил разговор, Барак тоже. Она – наш маленький человечек. Мы должны были заботиться о ней в первую очередь.

В конце концов 2000 год наступил без происшествий. После нескольких дней отдыха и антибиотиков ушная инфекция Малии прошла, и наша малышка вернулась в нормальное бодрое состояние. Жизнь продолжалась. Как и всегда. На другой прекрасный, небесно-голубой день в Гонолулу мы сели в самолет и полетели домой в Чикаго, обратно в холодную зиму и в то, что обернется для Барака политической катастрофой.

Законопроект о преступлениях не прошел, недобрав пять голосов. Для меня все было очевидно: даже если бы Барак вернулся с Гавайев вовремя, его голос почти наверняка ничего бы не решил. И все же разразился скандал. Его оппоненты на выборах в Конгресс ухватились за возможность изобразить Барака повесой, который был в отпуске – на Гавайях, ни больше ни меньше, – и не соизволил вернуться, чтобы проголосовать за нечто столь важное, как контроль над оружием.

Бобби Раш, действующий конгрессмен, трагически потерял члена семьи в результате вооруженного насилия в Чикаго всего несколько месяцев назад, что выставило Барака в еще худшем свете. Никто не хотел замечать, что он родился на Гавайях, что он навещал свою овдовевшую бабушку или что его дочь заболела. Имело значение только голосование. Пресса пилила Барака в течение нескольких недель. Колонка редактора в Chicago Tribune в пух и прах разнесла группу сенаторов, которые не голосовали в тот день, назвав их «стадом трусливых овец». Другой оппонент Барака, сенатор от штата Донн Троттер, резко критикуя, сказал репортеру, что «использование собственного ребенка в качестве оправдания для того, чтобы пропускать работу, многое говорит о характере человека».

Я оказалась к этому не готова. Я не привыкла, чтобы мою семейную жизнь обсуждали в новостях. Никогда прежде я не слышала, чтобы о характере моего мужа так отзывались. Мне больно даже думать о том, что хорошее решение – правильное решение, насколько я могу судить, – могло стоить ему так много. В колонке, которую он написал для нашего местного еженедельника, Барак спокойно защищал свой выбор остаться со мной и Малией на Гавайях. «Мы постоянно слышим, как политики рассуждают о важности семейных ценностей, – написал он. – Надеюсь, вы сможете понять, что ваш сенатор штата пытается соответствовать этим ценностям, как только может».

Казалось, детская ушная инфекция практически стерла все три года труда Барака в Сенате. Барак возглавил пересмотр законов о финансировании государственных кампаний, чтобы ввести более строгие правила для должностных лиц. Он боролся за снижение налогов и ставок по кредитам для малоимущих и пытался сократить расходы на лекарства по рецепту для пенсионеров. Он заслужил доверие законодателей со всех концов штата, как республиканцев, так и демократов. Но ничего из его реальных дел теперь не имело значения. Предвыборная гонка превратилась в серию ударов ниже пояса.

С самого начала кампании противники Барака и их сторонники распространяли недостойные идеи, призванные разжечь страх и недоверие среди афроамериканских избирателей, предполагая, что кандидатуру Барака лоббировали белые жители Гайд-парка – читай, белые евреи, – чтобы навязать Саутсайду своего кандидата. «Барака считают белым с черным лицом», – заявил Донн Троттер[109] в еженедельной газете Chicago Reader. Обращаясь к тому же изданию, Бобби Раш[110] отметил: «Он поступил в Гарвард и стал образованным дураком. Нас не впечатлить парнями с дипломами элитных восточных вузов». Другими словами, «он не один из нас». Барак – не настоящий черный, не такой, как они, – да и вряд ли кто-то, кто говорил, выглядел и читал так много, как он, мог бы быть таким, как они.

Но самое странное – именно Барак воплощал все, чего родители Саутсайда хотели для своих детей. Он был всем, о чем говорили Бобби Раш, Джесси Джексон[111] и многие другие черные лидеры на протяжении многих лет: получил образование и, вместо того чтобы отказаться от афроамериканского сообщества, теперь пытался ему служить. Конечно, это были непростые выборы, но Барака атаковали с совершенно неадекватных сторон. Я поразилась, увидев, что наши лидеры относились к нему только как к угрозе своей власти, разжигая недоверие и делая ставку на скрытую, антиинтеллектуальную расовую и классовую ненависть.

Меня от этого тошнило.

Барак же воспринимал все это более спокойно. Он уже насмотрелся в Спрингфилде, какой неприятной может быть политика и как часто искажается правда, чтобы послужить политическим целям. Побитый, но не желающий сдаваться, он продолжал кампанию в течение всей зимы, ездил каждую неделю туда и обратно в Спрингфилд, пытаясь отбиваться, даже когда его поддержка сошла на нет и перешла на сторону Бобби Раша. Когда часы наконец подобрались вплотную к праймериз, мы с Малией практически перестали его видеть. Но Барак звонил нам каждый вечер, чтобы пожелать спокойной ночи.