Стаций уже седьмой день гостил на вилле Поллия Феликса, проводя время в ученых беседах с хозяином, в приятных прогулках и общих трапезах с участием неизменно доброжелательной и неизменно молчаливой хозяйки. Однако основная цель его пребывания – подробный и откровенный разговор с ней – оставалась недостижимой. После внезапного прорыва искренности Полла вновь наглухо закрылась перед ним, так что порой ему начинало казаться, что весь разговор с ней ему приснился. Его не тяготило времяпрепровождение в их кругу, но было жаль собственную жену, оставшуюся непричастной первой радости его победы, уже постепенно остывшей. Впрочем, Клавдия успела прислать ему письмо, в котором убеждала его не беспокоиться о ней и поступать так, как он посчитает нужным. Мудрая женщина поняла, что речь идет о покровителе, в котором они так остро нуждались, и нашла в себе силы переступить через собственные желания и чувства. Чтобы не терять времени даром, Стаций за каких-то два дня написал большое стихотворение в гекзаметрах, в котором описывал свое посещение виллы, ее достопримечательности и жизнь хозяев. Поллий был в восторге и пообещал, что щедро вознаградит поэта.

Когда была возможность, Стаций молча наблюдал за Поллой. Ему казалось, что за эти немногие дни он узнал двух разных женщин. Супруга Поллия Феликса выглядела довольной жизнью и безмятежно-счастливой, разительно отличаясь в этом от трагической, безутешно страдающей вдовы Лукана, которая буквально в одно мгновенье проснулась в ней на его глазах. Правда, присматриваясь внимательнее, он замечал, как порой застывает взгляд жены Поллия, и становится понятно, что душой и мыслями она витает где-то далеко, в ином измерении. Поллий тоже замечал это, не раз пытаясь выяснить причину ее рассеянности.

Так было, когда они пережидали знойный полдень над морем в пестрой мраморной беседке и Поллий увлеченно рассуждал о различии стилей украшения вилл, доказывая превосходство простого архитектурного стиля над новейшим перспективно-орнаментальным и вычурным египетским. Для подновления Леймона в будущем году он хотел найти художников, которые умели делать по-старому.

– Естественность – вот что отличает старый архитектурный стиль, – уверенно говорил Поллий, от возбуждения расхаживая по беседке. – Это соответствует здравому смыслу и трезвому взгляду на жизнь. Новейшие же выкрутасы говорят о том, что у людей потеряно понимание жизни. Малое порой превосходит великое, ничто не прочно, то, что раньше воспроизводили по образцам действительных вещей, теперь отвергают из-за безвкусицы. Рисуют какие-то уродства: вместо колонн – рифленые тростники с кудрявыми листьями и завитками, вместо фронтонов – какие-то придатки, какие-то подсвечники, на которых покоятся изображения храмиков, а над их фронтонами поднимается из корней множество нежных цветков с завитками и без всякого толку сидящими на них статуэтками, тут же какие-то стебельки с раздвоенными статуэтками, наполовину с человечьими наполовину со звериными головами. Такое можно увидеть только в страшном сне, а теперь этот страшный сон становится явью…

– Соглашусь с тобой, дорогой Поллий, – сказал Стаций. – Но все же многое зависит от того, насколько даровит художник. Помню, довелось мне быть в Золотом доме Нерона, вскоре после того, как мы переселились в Рим, и незадолго до того, как его стали рушить. Видел я творения Фабулла, которые, к сожалению, вскоре оказались погребены под обломками дворца…

– А правда, что он работал прямо в тоге и всего по нескольку часов в день?

– Не знаю. Я тоже это слышал. И видел ту знаменитую Минерву, которая смотрела в глаза смотрящему на нее, где бы он ни находился. Стены там тоже были расписаны в этом новом стиле, но впечатление производили незабываемое.

– Как жаль, что я своими глазами так и не увидел убранство Золотого дома! – с досадой произнес Поллий. – Мне тогда тоже хотелось его посмотреть, но не пришлось. Я долго был слишком занят делами в своем городе, не дававшими мне отлучиться, а потом и дворец разрушили. Еще один повод пропеть хвалу покою и досугу. Ты хоть расскажи, что запомнил.

– Ну, прежде всего, при подходе к дворцу бросался в глаза великолепный тройной портик, окружавший его, – начал Стаций. – Как потом оказывалось, длинные стороны были не меньше мили протяженностью. Колосс, возвышающийся теперь перед амфитеатром Флавиев, тогда еще с головой Нерона, стоял в гигантском перистиле, игравшем роль прихожей. Должен сказать, что голова принцепса, выполненная с большим сходством, выглядела чужеродной на плечах этого подтянутого атлета. Странно, что сам Нерон не усмотрел тут зловещего предзнаменования, а ведь был суеверен. В плане дворец представлял собой двухчастную конструкцию из неравного размера прямоугольников, соединенных короткими сторонами. Меньший из них был, как я уже сказал, пристанищем колосса, а в центре большего находился гигантский, тоже прямоугольный, пруд – ровно на том месте, где сейчас стоит амфитеатр, по размеру же еще больше его. По нему плавало судно – не меньше квадриремы[143], расписное, украшенное золотом и пурпуром. Вокруг пруда поднимались ярусные строения, тоже образующие как бы перистиль, а за ними располагались сады с аллеями геометрической формы и подстриженными деревьями. Дальше, как нам говорили, простирались даже поля и пашни, был и сад-зверинец для охоты. Но, когда мы там были, зверей уже не было, их быстро перебили или растащили. Все это производило впечатление сельского простора и покоя, не верилось, что мы находимся в самом сердце Рима. В помещениях полы, покрытые разноцветным мрамором, – впрочем, этим тебя не удивить, разве что ты подивился бы количеству этого мрамора. Но были отдельные комнаты, где весь пол был выложен мозаикой из оникса. Вот этого и у тебя нет! В покоях все было покрыто золотом, украшено драгоценными камнями, жемчужными раковинами. В одних залах стены были пурпурные, в других – сапфирово-синие, в третьих – цвета слоновой кости, и по ним разбегался тот самый неправдоподобный рисунок, который ты бранишь – с выписанными золотом канделябрами, канатами, кистями, создающими очертания то ли храмов, то ли комнат, внутри которых помещались маленькие танцующие фигурки. Ни в одном из залов рисунок не повторялся, хотя мотивы нередко были одни и те же. В обеденных палатах потолки были штучные, с поворотными плитами, через которые, говорят, на пирующих высыпались цветы. Нам показывали и отверстия для рассеивания ароматов. Мы посетили также главную круглую палату с вращающимся потолком, на котором горели созвездия из драгоценных камней. Это была сказка! И я нигде не почувствовал дурного вкуса, чувство меры не изменило художнику даже притом, что в стиле определенно было нечто вызывающее.

– Да, безусловно жаль, что я не успел это увидеть! – вздохнул Поллий. – Но какова же была сила всенародной ненависти к Нерону, если даже от столь прекрасного творения не осталось камня на камне…

Он, вдруг спохватившись, быстро взглянул на жену. Полла опять куда-то унеслась мыслями и безучастно смотрела в морскую даль.

– Полла, душенька, я совсем забыл, что о Нероне в твоем присутствии лучше не говорить! Ради всех бессмертных, прости!