– Пока одна, одна, девочки сегодня будут попозже, отпросились… Скучаю, уже скучаю…

– Скажи, а в Венеции, когда ты ездила с Журавским, ты тоже сильно скучала обо мне?

Он чувствовал себя почему-то последним подлецом, задавая вопрос, который повторял всю ночь, наливаясь в номере с неразобранной постелью ненавистью и дешевым виски, какой-то местной подделкой, купленной в грязнейшей забегаловке ночью же, когда от подъезда гостиницы повернул в переулок, бросив: «Пройтись!» – на встревоженный вопрос Плотникова вслед. Пустела грязноватая пластиковая бутылка, ныла печень, да и сердце постукивало недовольно… На рассвете принял плохо регулирующийся кранами душ – гостиница была не из самых дорогих. Долго брился, допил желтую дрянь, утром показавшуюся не такой уж дрянью. Заел тремя облатками аллохола, без которого уже давно не жил, подумал – и проглотил еще одну, после таких издевательств и более здоровые внутренности могут взбунтоваться. Закурил… Прав был Кравцов, хорошие сигареты Prince. Ну, дай ему за это бог, пусть легкое простреленное – или что там у него, ключица сломанная? – заживет быстрее… Не в того стрелял… Оделся тщательно, больше, чем нужно, выпрыснул одеколона на горящие после бритья щеки. И, уже поняв, что с кнопками на гостиничном телефоне не разберешься – какую ни нажимал, отвечали «ресепшен», – пошел звонить.

Она молчала.

– Ты же расслышала? – спросил он безжалостно. Уже хотелось закричать: «Не слушай меня! Забудь все, ничто не имеет значения, все простительно и исправимо, я тебя люблю! Люблю, все остальное не имеет значения, слышишь, никакого!..» – но он ждал ее ответа.

– Так я и знала… – сказала она. – Так я и знала, что эта ваша поездка добром не кончится. Ну хорошо. Что ты хочешь? У меня ничего не было с ним, он приставал всю ночь, мы все поехали кататься на гондоле, я стояла на палубе, он лез, лез, но я отворачивалась и смеялась – не лупить же его было по морде… Потом мы вернулись в гостиницу. Там всюду крутили эту музыку, я сходила от этой музыки с ума – помнишь, у нас еще только начиналось, и мы бродили по всем ресторанам в Москве, тогда все это еще было по-другому, и всюду была эта музыка, забыла название… Он пытался войти ко мне в номер, я его не пустила и промучилась всю ночь, вспоминая тебя, – вот и все. Ну подумай сам, как я могла бы с ним? Он жирный и старый…

– Не такой уж жирный, – ответил он и повесил трубку.

В десять утра он сказал знакомому парню с Би-би-си, что хочет собрать пресс-конференцию. Зачем, удивился парень… А вот слушай, сказал он. Дамы и господа! Я не хочу участвовать в международных финансовых аферах подобно некоторым присутствующим на этой конференции. Не имея доказательств, воздержусь от имен, но…

* * *

– Только не рассказывай мне эти клепаные подробности о денежных махинациях твоего начальника и его дружков, – сказал Ян. С каждой минутой, проведенной ими вместе, он говорил по-русски все точнее. – Меня все это говно совершенно не интересует, вся эта политика и прочая грязь. Конечно, по убеждениям я социал-демократ…

– Ну и мудак, – перебил он. – Вы еще нахлебаетесь с вашими левыми закидонами. Видал, где мы с тобой были? Вот это и есть торжество левой идеи, ваша Христиания, причем еще в лучшем варианте. Грязь, безделье и безобразие. Но пока есть пиво, потому что его привозят из других районов города, из нормальных. И пока не нашлось фюрера, хитрого мужика, который бы научился веревки вить из этих ленивых придурков. А теперь представь такую же, даже хуже, грязь в масштабе всей огромной страны; такое же, только не веселое, а унылое безделье; вместо травки паскудную водку, отдающую керосином; отсутствие пива навсегда, потому что его некому делать; кое-как сварганенные ракеты и танки, которым предназначено насаждать великую идею, – и ты получишь окончательное торжество социализма, которое мы имели семьдесят лет, и до сих пор никак не опомнимся. Видал жулье, с которым я приехал? Вот люди победившего социализма, он их создал, а теперь они жаждут его восстановить, воспроизводят свою среду обитания… Хочешь такого? Только не морочь мне голову, не объясняй, что наш социализм был не настоящий – как раз он-то самый настоящий и был, это ваш не настоящий! Как только на социализм напяливают человеческое лицо, либо социализм скукоживается, тихонько втискиваясь в самый настоящий капитализм, только современный, как у вас, либо маска лопается и вылезает мерзкое людоедское рыло «реального социализма», которое, впрочем, тоже существует недолго – гниет изнутри…

– Вероятно, ты прав, – грустно вздохнул Ян. – Вы все это прожили… Но знаешь, очень не хочется расставаться с красивой идеей. Без нее здесь так скучно…

– Это другое дело, тут я тебя понимаю, – он примирительно снизил тон. – Я понимаю: окружающее всегда противно, и хочется думать, что возможно иное…

– Вот-вот! – обрадовался Ян. – Это как раз то, о чем ты мне рассказывал: иная, скрытая, романтическая жизнь. Социализм – это наше приключение. И я хочу рассказать одну вещь, которая тебе покажется, думаю, очень интересной. А в твоем теперешнем положении может быть даже полезной…

Уже часа три они сидели в малюсеньком, на четыре столика баре, с полуметровой стойкой, с тихой музыкой – может, Гил Эванс? – из невидимых колонок. Входили и выходили какие-то люди, некоторым Ян кивал, все они были однотипные, как и в Христиании, но совсем другой породы: средних лет, старательно и даже строго одетые, мужчины как один в костюмах с галстуками, некоторые даже в летних плащах, женщины в платьях, в туфлях на каблуке, куда дальше – в шляпках! Но вся эта одежда, дорогая и хорошо сшитая, была как бы с чужого плеча, чуть широковата, чуть балахоном, и сильно потерта, и галстуки повязаны кривовато, хотя явно от Сен-Лорана, и плащи припачканы… Лица же у многих были слишком румяные, если присмотреться – в склеротической сеточке, а дамы, очень многие, были слишком тонконоги, так что чулки сидели нетуго, что, он давно заметил, во всем мире, от трех вокзалов до Сен-Жермен, изобличает женщину пьющую.

– Это наша интеллигенция, – сказал Ян. – Изысканные художники, поэты, тонкие журналисты… Такой стиль: многие сильно пьют и одеты соответственно, как аристократы, третьи сутки ночующие под забором. Тоже протест – против здорового образа жизни, на котором, по примеру американцев, помешался и здесь обыватель, против правила выглядеть свежо и на десять лет моложе своего возраста… Думаю, они понравятся тебе и ты придешься среди них… как это? ко двору. У меня есть план, и, если он удастся, завтра все твои неприятности покажутся тебе… как это сказать… херней на постном масле, так?..

В третьем часу – он не спал вторые сутки, но чувствовал себя прекрасно и, главное, никакой суеты в мозгах! – они пришли к Яну домой. Таких квартир в Москве не было и быть не могло, хоть у бывших членов бывшего политбюро: слишком красиво. Запомнил только лимонное дерево, каким-то образом росшее прямо посреди гигантской комнаты, и огромное количество книг, ярких альбомов и изумительных постеров, валявшихся везде…

– Теперь ты идешь в душ, после душа наденешь вот эту рубашку, эти носки, вот трусы… или ты предпочитаешь трикотаж? Извини, нету, не ношу. И знаешь, не советую тебе: сдавливает… как у вас говорят?.. а, да, яйца, а нам надо уже беречь. Иди, иди, все остальное у тебя в порядке, этот пиджак ты купил в России? Очень хороший… А, в Англии… Ну ладно, иди, купайся, мойся, потом я расскажу тебе мой план подробно.