Жеральдина увидела. И хотя правило запрещало говорить во время еды, за исключением самых чрезвычайных обстоятельств, аббатиса посмотрела на Габондию и резко сказала:

– Вы свободны, сестра. Я поговорю с вами позже. Сейчас отправляйтесь к себе и молите Господа простить вам то, что вы только что сделали.

Затем, с суровым, но при этом непроницаемым выражением на лице, она обернулась ко мне и добавила:

– Вы тоже свободны, сестра Мария-Франсуаза. Ступайте за мной. – И, не произнеся больше ни слова, передала половник совершенно растерявшейся Марии-Мадлен.

Я последовала за аббатисой. Колени у меня подкашивались от страха. В то же время, проведя уже много месяцев в монастыре, я доверяла матери Жеральдине, потому что она всегда хорошо со мной обращалась.

В полном молчании покинули мы трапезную, миновали кухню и вышли в коридор. К моему удивлению, аббатиса повела меня прямо в пустой храм. Там, в сумеречном полумраке, который рассеивал лишь свет свечей, горевших за упокой душ, находящихся в чистилище, она остановилась перед алтарем, перекрестилась и опустилась на колени на холодный каменный пол.

Я сделала то же самое. Разве я могла этого не сделать? Но когда я встала на колени, у меня похолодело сердце, потому что выражение ее лица оставалось непроницаемым, она была мрачна и отводила от меня взгляд. Я решила, что в любой момент на мое плечо может опуститься рука и, подняв глаза, я увижу перед собой доминиканца-стервятника в черной сутане и капюшоне с белой полосой.

Но стервятник так и не появился. Некоторое время спустя аббатиса поднялась, еще раз перекрестилась, а когда я сделала то же самое, дала знак следовать за ней.

Я послушно двинулась следом. Вскоре мы оказались в лазарете. Мать Жеральдина направилась прямиком к постели Жака и с воодушевлением произнесла:

– Дорогой Жак! Мой добрый друг! – и как будто совершая нечто совершенно естественное, опустилась на колени, сжала его беспалую руку и поцеловала ее.

– Добрая матушка! – откликнулся он, все еще восхищаясь своим чистым произношением. – И моя милая Мария, которую вы должны теперь признать настоящей святой, посланной нам Богом! Она сотворила подлинное чудо, вернув мне язык. Я умирал, матушка…

Она прервала его с каким-то странно сдержанным выражением на лице:

– Дорогой друг! Можно я посмотрю сама? Я слышу, что улучшение есть. Но если уж одна из наших сестер должна быть превознесена как святая, требуется еще и зрительное освидетельствование.

Он с радостью согласился. Окна лазарета смотрели на запад, и сквозь них проникали лучи заходящего солнца. Мать Жеральдина вручила Жаку его костыли и предоставила ему желанную возможность самому, без посторонней помощи, добраться до открытого окна. Эта картина все еще стоит у меня перед глазами: Жак, скрючившийся на своих коротких костылях, и высокая монахиня, склоняющаяся к нему, заглядывающая ему в горло. Два темных силуэта на фоне малинового заката.

Потом они вернулись ко мне, и теперь я наконец смогла лучше разглядеть аббатису. Как мне описать ее? Губы у нее были сжаты, но грудь под облачением ходила ходуном от участившегося дыхания. Она была очень взволнована, хотя и сдерживала и эмоции, и слова. Но это усиливало мою тревогу – я не могла понять, что сулит мне ее волнение – зло или добро.

– Благодарю вас, друг мой! – сказала она прокаженному.

Когда он удобно уселся на своей постели, мы направились к выходу. Жак крикнул нам вслед:

– Хвала Господу! Хвала Господу! Пусть дарует Он свое вечное благословение сестре Марии-Франсуазе!

Аббатиса молча и быстро провела меня в свою келью, самую маленькую и убогую из всех комнат в монастыре. Там не было даже лежанки. И хотя обычно монахини оставляли двери открытыми, она закрыла за нами дверь, а потом повернулась ко мне и посмотрела мне прямо в глаза.

– Значит, это правда, – сказала она – или, вернее, спросила, потому что явно ждала моего подтверждения. – Как мне сказала сестра Габондия, каким-то образом вы узнали, что Жак задыхается, вытащили из его рта язык, он стал нормальным у вас на ладони и вы вставили его ему в рот.

Как могла я отрицать это? Она видела доказательство собственными глазами и располагала двойным свидетельством того, что виновна в этом я. Да, она симпатизировала мне, и если бы речь шла только о Габондии, я бы солгала. Но я не могла обвинить в лжесвидетельстве Жака.

Поэтому я опустила глаза и сказала:

– Это правда. Но это сотворил Господь, а не я.

– Габондия утверждает, что это колдовство, – произнесла она мягко, и меня пронзила дрожь. Ничего не отвечая, я продолжала стоять с низко опущенной головой, пока она не сказала: – Таких, как она, много. В эти опасные времена лучше быть осторожной.

И тогда во мне затеплилась надежда. Подняв голову, я посмотрела на нее. Она продолжала:

– Может, вы помните, что, когда мы встретились впервые, я сказала вам, что это сам Бог сделал так, чтобы наши пути пересеклись. Неужели вы думаете, что совершенно случайно нашли посреди леса столь пригодившееся вам монашеское облачение, да еще к тому же и францисканское? А ведь это я развесила его на ветвях.

И пока в полном изумлении я пыталась осмыслить услышанное, она добавила:

– Все дело в том, что я видела сон. Мне снилось, что я нашла вас в тот момент, когда на вас напали разбойники. Мне снилось и то, что произошло сегодня.

Мое предназначение – служить вам, сестра, а ваше предназначение – идти дальше к свершению еще более великих дел.

Не дослушав ее речь до конца, я рухнула на колени, шурша монашеским облачением:

– Я не могу… Не должна… – Мой голос упал до шепота, и я закрыла глаза руками. – Я обманщица, лгунья… матушка, я не монахиня. Я даже не настоящая христианка.

Она' тихо опустилась на колени рядом со мной и взяла мою руку в свои. Она была гораздо выше меня ростом, и в это мгновение подобное обстоятельство странным образом успокоило мое сердце, словно она утешала меня, как мать, а я была ее ребенком.

– Господь больше, чем Его Церковь, – сказала она. – Он больше, чем любые человеческие доктрины, и Его величие простирается гораздо дальше того, что мы можем о Нем знать. И каким бы именем мы ни называли Его – или ее, богиню: Диана, Артемида, Геката, Исида, Святая Мария… – Она помолчала немного и наконец сказала: – Когда мы впервые встретили вас, я увидела у вас на шее печать Соломона.

Потрясенная, я уставилась на нее.

– Я имею в виду золотой амулет со звездой и еврейскими письменами. Вы ведь все еще носите его?

Не в силах произнести ни слова, я кивнула. Откуда эта христианка знала, как называется волшебный медальон, если даже я, носящая его, не имела об этом ни малейшего представления?

– Хорошо. Он оберегает вас. Он и помог вам добраться сюда.