В наступившей тишине все переглянулись и вдруг поняли кое-что очевидное, о чем в надвигающихся сумерках жизни не говорили вслух, но теперь догадались, оглянувшись на уходящие годы.

Очень просто: они так и не повзрослели.

Идя по жизни бок о бок, они навсегда остались в детском саду – ну, самое большее, в четвертом классе.

Этому способствовали бесконечные ланчи с шампанским и ночные фокстроты-вальсы, когда партнер начинал покусывать за ушко, а потом уводил поваляться на травке.

Никто из присутствующих никогда не состоял в браке; ни у кого не было детей – даже в мыслях; никто не оброс родней, если не считать родней тех, кто находился сейчас в гостиной; на самом деле, они не стали родными, а лишь продлили друг другу детство и застряли в отрочестве. Они подчинялись только веселым или безумным ветрам, гулявшим в голове, да своему природному нраву.

– Сейчас, сейчас, мои хорошие, – прошептал Альберт Бим.

С какой-то истовой теплотой они вглядывались в окружающие лица-маски. Потому что их вдруг осенило: пусть они всю жизнь думали только об удовольствиях, зато никому не причинили зла!

Каким-то чудом – такое возникло ощущение – они за всю жизнь не нанесли друг другу ни одной обиды, а мелкие царапины давно зажили, и теперь, сорок лет спустя, их дружбу скрепляли три любовные истории.

– Друзья, – подумал вслух Альберт Бим. – Именно так. Мы настоящие друзья!

И верно: много лет назад, когда он полюбовно расставался с одной из этих красавиц, ей на смену приходила другая, еще милее. Он умел так безошибочно выбирать для них время на часах жизни, что каждая ощущала свое женское превосходство, а поэтому не мучилась ни страхом, ни ревностью.

На их лицах расцвели улыбки.

Какой он все-таки славный, как щедр на выдумку: пока не состарился, успел подарить каждой из них неизмеримую, безграничную радость.

– Альберт, голубчик, не тяни, – сказала Кора.

– Зрители в сборе, – сказала Эмили.

– Где же Гамлет?

– Готовы? – спросил Альберт Бим. – Можно начинать?

Он помедлил, ведь ему предстояло в последний раз себя показать или проявить – это уж как получится, – прежде чем исчезнуть в коридорах истории.

Дрожащие пальцы, которые с трудом вспоминали разницу между молнией и пуговицами, взялись за фалды халата, как за полотнища театрального занавеса.

А из-за сомкнутых губ грянули бравурные аккорды.

Дамы встрепенулись и подались вперед, вытаращив глаза.

Потому что наступил тот желанный миг, когда логотип «Уорнер Бразерс» сменяется титрами под искрометные фейерверки духовых и струнных Стайнера[56]или Корнгольда[57].

Что же это было – симфонический вал из «Мрачной победы»[58]или «Приключений Робин Гуда»[59]?

Партитура из «Елизаветы и Эссекса»[60], «Плыви вперед»[61]или «Окаменевшего леса»[62]?

Окаменевший лес! Губы Альберта Бима изогнулись в ухмылке от этого каламбура. Прямо о Младшеньком, не в бровь, а в глаз!

Музыка все нарастала, достигла кульминации и наконец-то слетела с его уст.

– Та-рам! – пропел Альберт Бим.

И раскрыл занавес.

Дамы закричали в притворном ужасе.

Потому что перед ними предстал исполнитель главной роли в спектакле «Откровение» – Альберт Бим II.

Он же – по праву гордый собою – Младшенький.

Не выходивший на люди много лет, он цвел, как фруктовый сад, как райские кущи.

Сам себе и Змей, и Яблоко?

Именно так!

Через сахарные головы женщин пронеслись сцены из «Кракатау, извержение, которое потрясло мир». Из старинных стишков выпрыгивали строчки наподобие «Деревья создает лишь Бог»[63]. Кора, судя по всему, припомнила партитуру «Последних дней Помпеи», Элизабет – музыку из «Подъема и разрушения Римской империи»[64]. Эмили, которая от неожиданности перенеслась в 1927 год, бубнила дурацкие слова «Счастливчик Линди… “Дух Сент-Луиса”, плыви в вышине… крепись, мы с тобой»[65].

Потом трио затихло, чтобы не спугнуть священный утренний час, время восхищения и любования. Подруги застыли, словно идолопоклонницы перед Источником, перед Святыней, наблюдая дивное сияние и беззвучно молясь, чтобы этот миг продлился.

И он продлился.

Альберт Бим на пару с Младшеньким стояли перед залом по стойке «смирно»; ветеран ухмылялся в открытую, а юниор – исподтишка.

На женские лица легла тень прошлого.