Сквозь многократно повторенное «аминь» Скавр услышал, как Сотэрик твердо добавил:

— … и за это мы заложим наши собственные души.

Гневные взгляды со всех сторон, точно бичами, хлестали намдалени, но он ответил не менее суровым взглядом. То, что люди Империи веруют не правильно, еще не означает, что и он должен следовать их примеру.

Бальзамон опустил руки, и люди снова сели. Многие все еще неприязненно смотрели на еретика. Ситуация была такова, что от Патриарха требовалась какая-то реакция. И она последовала, но совсем не такая, как ожидал римлянин.

Бальзамон взглянул на намдалени почти с благодарностью.

— За это мы заложим наши души, — повторил он спокойно и внимательно оглядел свою паству, задерживая глаза на тех, кто особенно гневно глядел на Сотэрика. — А ведь он, пожалуй, прав. Мы так и делаем.

Патриарх мягко постучал пальцами по спинке трона, на его губах мелькнула ироническая улыбка.

— Нет, братья, я не впадаю в ересь. В самом буквальном смысле, добавления, которые намдалени внесли в нашу молитву, — правда. Мы все заложили наши души за то, что в конце концов Добро победит Зло. Если бы это было не так, мы бы ничем не отличались от каздов, и наш храм превратился бы из спокойного места молитвы в скотобойню, где кровь течет, как простое вино, а вместо благовоний к небесам поднимается запах горелого мяса. — Он внимательно оглядел людей, готовый поставить на место любого, кто осмелился бы возражать ему. Некоторые из слушателей нахмурились, но никто не произнес ни слова. — Я знаю, о чем вы думаете, я знаю, о чем вы молчите! — продолжал Патриарх и заговорил жестким баритоном, передразнивая офицеров Видессоса:

— Это совсем не то, что имеет в виду проклятый варвар! — Бальзамон усмехнулся. — Вот что вы подумали о моих словах. Что ж, вы опять правы. Но вот что я спрошу у вас. Когда мы и люди Княжества разжигаем теологические перепалки, когда мы перебрасываемся анафемами и проклинаем друг друга, кто выигрывает от этого? Фос, которого мы призываем в свидетели? Или, может быть, Скотос, там, внизу, в своем ледяном аду? А мне кажется, что Отец Зла смеется, наблюдая, как лупят друг друга его враги! Я вам скажу больше! Самое печальное в этих стычках то, что учения наши не больше отличаются друг от друга, чем две женщины, случайно встреченные на улице. И если ортодакси — это моя дакси, то хетеро-дакси — это дакси моего соседа? Слушатели Бальзамона широко раскрыли рты — кто от ужаса, кто от восхищения.

Патриарх же снова стал серьезен.

— Я не поклоняюсь Богу-Игроку, как это делают намдалени, и все вы — даже те, кто не слишком меня жалует — прекрасно знаете это. Я нахожу их учение детским и грубым. Но разве намдалени не похожи, по нашим понятиям, на мальчишек-забияк? Стоит ли удивляться тому, что эта вера так подходит к их характеру? Я нахожу, что они заблуждаются, но это не значит, что я должен также считать их виновными в каких-то непростительных преступлениях.

При последних словах Бальзамон обвел взглядом своих слушателей, и голос его дрогнул. Гул снаружи храма умолк. Марк услышал, как жрец громко пересказывает толпе, собравшейся у храма, речь Патриарха.

— Если у людей Княжества существует вера, основанная на их глубоком убеждении (а в этом ни один умный человек не может сомневаться), если они не мешают нашим обычаям и традициям, то какие еще могут найтись причины для беспокойства? Разве вы станете спорить со своим братом, когда у вашей двери стоит бандит, а брат ваш пришел, чтобы отогнать бандита? Скотос будет рад любому, кто ответит на этот вопрос «да». Ведь и мы, видессиане, не без греха в этой бессмысленной ссоре. Века культуры, к сожалению, прошли для нас почти бесследно. Мы неотразимы в логике, мы отлично видим чужие ошибки, мы умеем обвинять, но мы сильны, только критикуя наших соседей. Не дай им бог возвратить удар! Мы друзья, мы братья, дети мои.

Протянем же руки друг другу! Ведь мягкость сердечная не повредила бы даже сборщику налогов… — Несмотря на серьезность момента, Бальзамон нашел место и для шутки, и внезапный смех донесся до посетителей храма с улицы, когда жрец передал толпе слова Патриарха.

— И тогда мы сможем забыть о раздорах и заключить мир. Семена дружбы уже брошены: ведь люди Княжества приплыли сюда из-за моря, ведь они горят желанием помочь нам. И они заслуживают лишь горячей благодарности, но никак не погрома.

Патриарх еще раз оглядел всех присутствующих, словно умоляя их подняться над предрассудками.

Наступила мертвая тишина. Потом раздались первые аплодисменты. Но это было совсем не то, чего хотели услышать Марк и Бальзамон. То тут, то там раздавались хлопки, но аплодирующие выглядели довольно кисло. Речь Патриарха приветствовали более чем сдержанно, скорее из уважения к личности Патриарха, но не более того. Это относилось к большинству присутствующих, но только не к Маврикиосу. Он поднялся с кресла, отодвинул занавес и аплодировал громко, во всеуслышание. Так же поступила и его дочь Алипия. Туризина Гавраса в ложе не было, Марк подумал, что Севастократор выбрал неподходящее время для отлучки. Он не помнил, чтобы братья встречались после той ссоры за игрой в кости. Еще одна причина для волнений, как будто их мало у Императора. Не вовремя Маврикиос поссорился со своим горячим братом.

Но даже открытое одобрение Императора не могло вызвать оживление знати, собравшейся в храме. На улице тоже не слышалось бурного одобрения.

Марк вспомнил слова Горгидаса о том, что даже Патриарху трудно свернуть город с пути, который он выбрал.

Но частичную победу первосвященник все же одержал. Когда Сотэрик выходил из храма, никто не осмелился косо смотреть на него. Некоторые люди всей душой приняли слова Бальзамона и кричали: «Смерть Казду! «, обращаясь к наемнику за поддержкой. Сотэрик криво усмехался и воздевал свой меч, чем вызывал еще большую волну одобрения.

Однако жалкая победа оставила его разочарованным. Он повернулся к Скавру, ворча:

— Я думал, что, когда Патриарх окончит речь, все поступят по его совету. И по какому это праву он называет намдалени «мальчишками»? В один прекрасный день мы покажем ему мальчишек.

Марк, как умел, успокоил Сотэрика. Зная, что ситуация почти не улучшилась, трибун был доволен и тем, что имел.

* * *

Возвратясь вечером в казарму, Скавр долго думал о Сотэрике. Все действия намдалени вызывали тревогу. Он был еще вспыльчивей, чем Туризин Гаврас, а это уже говорило о многом. Хуже того, он был лишен того легкого обаяния, которым так щедро наделила природа Севастократора. Сотэрик всегда балансировал на острие бритвы, он вечно чувствовал себя дерущимся не на жизнь, а на смерть, постоянно отстаивал что-либо буквально «до последней капли крови». Марк, однако, не мог отказать ему в смелости, энергии, военном опыте и даже в уме. Трибун вздохнул. Люди здесь были такими же, какими они были и в Риме. И отнюдь не такими, какими он хотел бы их видеть. Глупо ждать иного. Особенно тому, кто считал себя стоиком.