Зимой 1861 /62 года с обаятельным юношей познакомился князь В.П. Мещерский; его восхищение Николаем Максимилиановичем было настолько искренним и сильным, что не угасло даже спустя несколько десятилетий: «… росту он был выше среднего, лицо бледное, волоса почти темные, много изящного и нарядного в манерах и в сложении и в лице приветливость и оживление; в движениях что-то медленное и небрежное. Такова была наружность герцога. Затем, по внутреннему своему миру он был образован, развит, любознателен, восприимчив и предпочитал свою собственную домашнюю жизнь придворной. Это полное отсутствие в нем придворных черт, отчасти происходившее от того, что он, глядя со стороны, видел и замечал их смешные стороны, и отчасти потому, что герцог много времени с детства провел за границей и, в особенности, в Англии, в обстановке самого простого и обыкновенного быта, — придавало его личности много прелести и завоевывало ему симпатии везде»[400]. Итоговое заключение мемуариста подтверждается свидетельством современников. «Принцы Лейхтенбергские воспитаны хорошо, воспитаны как принцы европейские, а не как русские великие князья, то есть из них старались сделать людей, а не миропомазанных фельдфебелей. Одного только следует бояться, чтобы они в Петербурге не испортились…»[401]

«18 марта 1869 года. Вторник. Герцог Лейхтенбергский, Николай Максимилианович, давал сегодня обед академикам по случаю избрания его в почетные члены ее с правом голоса в собраниях. (Обед происходил в день 55-й годовщины взятия Парижа войсками русской армии. — С.Э.) Герцог угостил нас на славу: кушанья, вина, сервировка — все было царское. Но всего лучше были приветливость, добродушие и простота самого хозяина. Этикет здесь вполне отсутствовал, и была простая, общечеловеческая любезность и радушие. Вечер закончился жженкою. Герцог с каждым находил о чем побеседовать. Со мною он распространился о Малороссии, говорил, что очень ее любит за природу и за людей, с которыми успел лично и хорошо познакомиться»[402].

30 января 1863 года герцог получил звание флигель-адъютанта, а уже 30 августа 1865 года — чин генерал-майора Свиты его императорского величества[403]. Он был шефом 9-го гусарского Киевского имени своего полка и с момента рождения числился в списках полков лейб-гвардии Преображенского и Конно-гренадерского, а также в лейб-гвардии Стрелковом батальоне Императорской Фамилии. Разумеется, служба молодого герцога по военному ведомству носила номинальный характер. Иначе обстояло дело с его обязанностями члена Совета и Ученого комитета корпуса горных инженеров Министерства финансов. Николай Максимилианович, унаследовавший от своего отца любовь к естественным наукам, состоял президентом Императорского Санкт-Петербургского минералогического общества и был инициатором создания геологической карты России, опубликовал ряд серьезных научных работ и «сам много занимался химическими и кристаллофизическими исследованиями разных минералов и горных пород, несколько раз предпринимал поездки по России с научными целями и в 1866 году, между прочим, совершил путешествие на Урал, где осматривал изумрудные и иные копи»[404]. Побывал герцог на Урале и в 1867 году. Ах, отчего он не отправился далее: не побывал на Аляске и не попытался отыскать там золото?! Вероятно, торопился вернуться к ненаглядной Надин.

Настало время обратить внимание читателей на выразительный историко-бытовой контекст — место происходивших событий. Горный департамент Министерства финансов располагался на Дворцовой площади, в великолепном здании Главного штаба. В этом же величественном бело-желтом здании находились Министерство иностранных дел и казенная квартира министра[405]. У герцога была прекрасная возможность часто встречаться со своей возлюбленной, когда она жила у дяди. «Надежда Сергеевна Акинфиева, рожденная Анненкова, проживала в С.-Петербурге в одном доме с дядей своим, канцлером князем Горчаковым, причем квартира ее помещалась в верхнем этаже. В то время за ней ухаживал герцог Николай Максимилианович Лейхтенбергский… Граф Алексей Васильевич Олсуфьев рассказывал, что однажды он был приглашен с Тютчевым на обед к князю Горчакову. Когда они поднимались по лестнице, их обогнал герцог Лейхтенбергский. Перед началом обеда лакей доложил князю, что "у Надежды Сергеевны мигрень и оне кушать не будут”. — “Nous avons vu monter la migraine”, — обращаясь к Олсуфьеву, шепнул Тютчев»[406]. Роман Надежды Сергеевны с герцогом начался в 1863 году, но в течение четырех лет об их отношениях практически никто не знал: близкое соседство Горного департамента и казенной квартиры канцлера помогло сохранить тайну. Даже многоопытный дипломат ни о чем не догадывался. «Ум всегда в дураках у сердца”[407].

Весной 1867 года ситуация изменилась: Николай Максимилианович, который был на четыре года моложе госпожи Акинфовой, решил жениться на своей возлюбленной — и князь Александр Михайлович узнал о существовании августейшего соперника.

В это же время и в этом же здании келейно решалась судьба заокеанских владений Российской империи. Точка бифуркации процесса развития российско-американских отношений совпала в пространстве и времени с переломным моментом во взаимоотношениях князя Александра Михайловича с его внучатой племянницей. Ни в том ни в другом случае в начале 1867 года однозначно предсказать дальнейшее течение событий было невозможно. Большой натяжкой была бы любая попытка установить непосредственную причинно-следственную связь между драмой, пережитой князем Горчаковым, и решением о продаже Аляски, однако абсолютно игнорировать близкое соседство этих событий во времени и в пространстве нет никаких оснований. Если рассматривать продажу Аляски в масштабе длительных российско-американских отношений, то в большом времени истории эта продажа оказывается вполне предсказуемой и не может считаться случайной. Но если мы изменим масштаб и попытаемся постигнуть конкретный механизм окончательного политического решения, принятого в обстановке глубочайшей тайны, то не сможем отрицать, что в масштабе ранней весны 1867 года любовные переживания министра иностранных дел Российской империи стали той непредсказуемой исторической случайностью, которая повлияла на "индивидуальную физиономию событий и некоторые частные их последствия”[408] Этой весной министру было просто не до Аляски! А от тех немногих, кто принимал судьбу заокеанских владений близко к сердцу, не зависело ни обсуждение вопроса, ни его решение. К их числу относился министр внутренних дел П.А. Валуев. Предоставим ему слово.