Салима, как всегда, ходила в доме босиком, она подобрала юбки, присела перед ним на колени и пощекотала под пухленьким подбородком, потом ладонью подкатила мяч к себе и снова подтолкнула его с ободряющим возгласом к малышу. Бутуз подарил ей пленительную улыбку во все его круглое личико. Жара на исходе мая, казалось, ему абсолютно не мешает.

— Тебе нравится? Тебе нравится мячик? Да? — манила она его, на что маленький Генрих отвечал такими радостными криками, которые заглушили все остальные звуки в доме и вокруг дома супругов Масиас. Собственный голос привел малыша в восторг, на секунду он умолк, чтобы набрать в легкие воздуха, размахивая ручками в перевязочках.

— Биби.

Бросив беглый взгляд на дверь, Салима застыла, как вкопанная. Смех застрял у нее в горле.

Какую-то ужасно долгую секунду она не знала, что ей делать с руками и ногами, как подняться. Она видела только Генриха, загорелого и пропыленного, волосы и усы отсвечивали золотом, светлый костюм был в пыли и в сером налете от испарений черного камня, которые были разлиты в воздухе Адена.

На миг у нее перехватило дыхание. Даже малыш затих.

— Ген… — выдавила она перед тем, как сумела как-то встать на ноги и сделать два неуверенных шажка. И тут же полетела к нему навстречу, в его раскрытые объятия. — Ты здесь — наконец-то здесь. — Салима плакала и смеялась, покрывая лицо Генриха поцелуями и наслаждалась его поцелуями.

— Моя Биби, — шептал он. — Наконец-то. Моя Биби. — Его руки гладили ее по лицу. — Мне так ужасно жаль, но я никак не мог приехать раньше. Как ты? У тебя все хорошо?

— Да. О да. Сейчас все хорошо, — сказала она растроганно. Ее голос был глухим от поглотившего ее потока счастья и радости.

Она заметила, что Генрих смотрит мимо нее, на их малыша. И она отступила на шаг назад, вытерла мокрые щеки и обеими руками обхватила себя за локти.

Очень медленно подошел Генрих к сыну, присел рядом на корточки. Бутуз выпятил нижнюю губу, избегая его пытливого взгляда и смущенно хлопая по мячу, но, несмотря на это, с любопытством искоса поглядывал карими глазами на незнакомца.

Удивительно ловко для мужчины и все же слегка неуклюже Генрих подхватил сына под мышки и поднялся во весь рост; малыш поджал крохотные ступни и согнул колени. Отец держал его перед собой на вытянутых руках и жадно оглядывал его: круглое личико, унаследованное от матери, шелковые волосики, которые покрывали его головку, были, как нити еще не застывшей карамели. Узкие глаза от него самого. Генрих-младший бесстрашно встретил его взгляд, но потом вопросительно посмотрел на Салиму.

— Привет, сын, — шептал Генрих, и его голос дрогнул, когда он прижал малыша к себе, осторожно касаясь пухлых бархатных щечек губами и своими заросшими щеками — от этой картины сердце у Салимы переполнилось.

Генрих положил их дитя на одну руку, другую протянул к Салиме. Она прижалась к нему, обняла маленькие плечики их малыша, счастливая совершенно и без остатка. Наконец-то вместе.

— Давай поженимся, Биби. Как можно скорее.

«Девять месяцев, чтобы произвести ребенка на свет», — думала Салима, стоя в легком светлом муслиновом платье перед крестильной чашей маленькой церквушки, расположенной высоко на самой вершине отвесной стены Кратера, колокольня отсутствовала. Она преклонила колени.

«И девять месяцев здесь, в Адене, чтобы заново родиться».

— …принимаю знак креста, — голос капеллана Лумминса отдавался эхом от каменных стен. Салима ощутила прохладу его пальцев на своем лбу, когда он святой водой начертал на нем крест.

— …я крещу тебя во имя Отца и Сына и Святого Духа и нарекаю тебя Эмили.

Это был ее выбор. Она сама захотела, чтобы отныне ее звали Эмили — в честь Эмили Стюард, ее спасительницы, она просто хотела воздать ей должное — за ее неоценимую помощь при бегстве с острова. Эмили Стюард подарила ей вторую жизнь, чтобы она в свою очередь смогла подарить жизнь сыну и стать женой Генриха. Эмили — еще и потому, что это имя звучало для нее, как напоминание о цветущих лугах, о которых ей рассказывал Генрих.

— …и я спрашиваю тебя, Рудольф Генрих Рюте, хочешь ли взять в жены присутствующую здесь Эмили…

В присутствии британского консула майора У. Д. Мериуэзера, бывшего британского консула на Занзибаре и в недалеком будущем генерального консула в Алжире, майора Роберта Ламберта Плейфера, Бонавентуры Масиаса, украдкой смахнувшего слезу, и его супруги Тересы, которая держала на руках визжащего Генриха-младшего, Генрих Рюте дал обет только что крещенной Эмили любить, уважать и почитать ее до тех пор, пока смерть не разлучит их. Английским Эмили владела еще не так хорошо, чтобы понять все формулы и обеты. И когда капеллан Лумминс обратился к ней, она просто подождала, когда он закончил и вопросительно посмотрел ей в глаза, — и твердым голосом ответила:

— Йес!

И капеллан Лумминс объявил их мужем и женой.

Мне кажется, один из счастливейших моментов в жизни человека — это начало дальнего путешествия в неизведанные страны.

Ричард Фрэнсис Бертон

Красное море. Июнь 1867 года

Новое имя. Новая жизнь.

Молодая женщина, появившаяся на свет почти двадцать три года назад как принцесса Занзибара Салима бинт-Саид, на острове и даже за его пределами известная как Биби Салме, при крещении получившая имя Эмили, в замужестве госпожа Рюте, сейчас стояла у поручней парохода. Одна.

Солнце горело в неподвижном небе, словно угрожая расплавить не только металл, но даже и дерево на всем судне. И огромные паруса, отбрасывавшие тень на палубу, тоже никак не защищали от невыносимо жгучего зноя; да и тень была совсем бледной, кроме того, было очень душно, несмотря на попутный ветер. Казалось, что из жары вырубили расплавленный сероватый блок, весьма ощутимо давящий на человека и затруднявший дыхание; а если даже вовсе не двигаться, то все равно пот струился по всему телу. Поэтому пассажиры проводили все полуденные часы в нижнем салоне, через открытые окна и люки которого их, по крайней мере, обдувал легкий ветерок.

Даже Эмили Рюте, выросшая в жарком влажном климате Занзибара, чувствовала себя неуютно. И все же она выходила из салона и поднималась на палубу — еще и потому, что ей было нехорошо не только от душной атмосферы салона.

Разбиваясь о киль парохода, волны вспенивали воду моря — несмотря на название, в нем не было ни капельки красного — наоборот, оно было подобно самому роскошному бархату, отливающему то голубым, то бирюзовым. При виде картины, открывшейся перед ней, Салима забыла о своих чувствах, нахлынувших на нее в салоне, и с радостным удивлением рассматривала африканское побережье, проплывающее перед ней: песчаные или скалистые берега в ржаво-красных, серо-охряных или же в теплых серых тонах. Тот же континент, который она видела из бендиле Бейт Иль-Мтони или рассматривала в подзорную трубу из окна своего дома в Бубубу, — казалось, что с каждой милей, которую одолевал пароход, перед Эмили открывается новый мир, который ей никогда не суждено было бы увидеть, если бы она оставалась Салимой. Однако Салимы больше не существовало, а перед Эмили Рюте теперь был открыт весь мир.