Я уверен, что Янг был готов прибегнуть к самым решительным действиям и даже, в крайнем случае, надеть смирительную рубашку на францисканца. Если бы им обоим пришлось отстаивать свои взгляды на практической почве, мы, вероятно, сделались бы свидетелями весьма любопытного столкновения, где геройское самопожертвование вступило бы в борьбу с искренней привязанностью, хотя и выражавшейся в грубой форме. Фра-Антонио, надо полагать, предвидел возможность подобного конфликта, поэтому принял серьезные меры к его устранению. Весь оставшийся день он отказывался продолжать наш спор – не прямо и резко, но стараясь дать нашим мыслям иное направление. Только вечером, перед отходом ко сну, миссионер еще раз добровольно вернулся к спорному вопросу; снова перечислив вкратце причины, заставлявшие его вступить на такой опасный путь, он просил не сердиться на него за настояние, противоречившее нашим личным целям, и предложил обменяться с ним дружеским рукопожатием в знак прощения и неизменной любви.

Мы были до того растроганы кроткой речью монаха, что не могли ему ответить; он понял это. Каждый из нас поочередно пожал ему руку, пытаясь выразить, что было у него на сердце, но все мы ограничились двумя-тремя словами, потому что смертельная тоска не давала нам говорить. Что касается Янга, то он не любил обнаруживать своей чувствительности и, стыдясь собственного малодушия, которое ему не удалось, однако скрыть, покраснел, как вареный рак. Даже его толстая шея побагровела, налившись кровью, и он с досады начал жаловаться на зубную боль. А потом ни с того, ни с сего разразился бранью против директора железной дороги в Старой Колонии, говоря, что если бы этот негодяй не лишил его понапрасну насиженного места, то судьба никогда не забросила бы его в Мексику! Я, со своей стороны, был вполне уверен, что фра-Антонио прощался с нами. Долго не спалось мне в ту ночь; я вспоминал время, когда мы делили с францисканцем все трудности далекого, опасного путешествия, вспоминал его верную дружбу, стойкость, его благородство и удивительную нравственную чистоту, которая сказывалась в каждом поступке и слове монаха. О будущем я не смел и подумать: до того мне было больно потерять такого редкого друга; горечь этой потери угрожала омрачить всю мою последующую жизнь. Наконец, измученный печалью, я крепко заснул. Слабый, сероватый свет раннего утра тускло освещал комнату, когда Рейбёрн разбудил меня, дергая за руку, и первые слова, которые я от него услышал, были: «Падре куда-то исчез».

Очнувшись ото сна, я сел на постели и взглянул в лицо товарищу; он был сильно встревожен. Янг еще спал и мы не стали будить его, предпочитая прежде убедиться в печальной истине. Рейбёрн тихонько вышел во двор, я следовал за ним, и мы достигли выхода, где стоял караульный. Но мы нашли его спящим, а когда разбудили и начали расспрашивать, не видел ли он выходившего монаха, индеец не мог сказать нам ничего положительного. Тогда мы направились к воротам цитадели – они закрывались такой тяжеловесной решеткой на цепях, что ее не спускали даже на ночь, – здесь нашим глазам представилось человек шесть спящих сторожей; только один из них проснулся, заслышав наши шаги, и, приподнявшись на локти, глядел на нас заспанными глазами.

Несмотря на свою тревогу, мы были страшно поражены подобной небрежностью.

– Ну, если все караульные отличаются такой бдительностью, – с гневом вскричал Рейбёрн, – то нас всех преспокойно могут перерезать в постели! Вот к чему привела попытка сделать солдат из этих дикарей. Тлагуикосы сумеют порядочно драться, я нисколько в том не сомневаюсь, но доверить таким людям ответственный пост было чистым безумием. Они оставались рабами всю свою жизнь и не имеют понятия о личной ответственности. Хорошо еще, что мы наткнулись на них сегодня; теперь я дам совет полковнику ставить на караул только его собственных солдат, на которых можно положиться. Конечно, от этих сторожей мы ничего не добьемся. Лучше нам спуститься к пристани, если падре ушел, – тут голос моего товарища оборвался, – то вероятнее всего, что он переправился через озеро и мы, конечно, встретим кого-нибудь, кто его видел.

Вокруг нас уже начала понемногу пробуждаться жизнь; двери в некоторых домах были отворены, тонкие струйки дыма вились в тихом утреннем воздухе, у водоема собралось несколько женщин; они наполняли водой большие глиняные сосуды и вполголоса болтали между собой. На дамбе мы действительно увидели людей – это рыбаки возвращались с ловли. Они тотчас разрешили наши грустные сомнения. Час назад мимо них проехал челнок, управляемый одним индейцем, а на корме сидел человек, в котором они узнали фра-Антонио по его монашескому платью. Рыбаки даже внимательно проследили, куда он ехал, и были крайне удивлены, увидев, что челнок направлялся в «большой город» – под этим именем слыла столица Азтлана у всех непосвященных и только одни жрецы знали название Кулхуакана.

Ни я, ни Рейбёрн не произнесли ни слова, возвращаясь обратно через город в цитадель. Мы были слишком потрясены и взволнованы, чтобы говорить. Даже я, отчасти готовый к случившемуся, не ожидал, что францисканец так внезапно покинет нас; но для Рейбёрна его уход был тяжелым, неожиданным ударом. Когда мы вернулись, Янг уже проснулся и беспокоился о нас, потому что мы имели привычку постоянно держаться вместе, и товарищ понял, что важное правило было нарушено нами неспроста. Но когда он увидел наши отчаянные лица, его беспокойство возросло еще более. Предчувствуя, что случилось что-то недоброе, он, впрочем, не мог сразу догадаться, какая беда стряслась с нами. Мы ему рассказали, что нам было известно о фра-Антонио, очевидно, отдавшимся в руки верховного жреца. Янг уставился на нас широко раскрытыми глазами, точно не понимая; а когда понял наконец, в чем дело, то разразился страшными ругательствами, точно моментально помешавшись от бешенства.

Я невольно позавидовал ему, да и Рейбёрн, вероятно, также; эта грубая, но вместе с тем искренняя вспышка ярости, очевидно, утоляла его жгучую печаль. Мы же оба стояли в безмолвном отчаянии, думая о том, что нам едва ли придется увидеть еще раз фра-Антонио в живых.

Ни совет со своими нерешительными переговорами, ни фра-Антонио с его чересчур решительным поступком не предвидели однако новых осложнений проблемы, которую они старались разрешить, исходя из различных точек зрения. Совет одним мановением руки обратил тлагуикосов в солдат и обещал им полное избавление от рабства в награду за их преданность и мужество. Фра-Антонио проповедовал всем собравшимся в Гуитцилане новую веру, которая нашла дорогу к сердцам слушателей, главным образом, потому что эти люди, томившиеся под ярмом беспросветной неволи, видели в ней залог своего освобождения, так как одна из важнейших христианских доктрин есть всеобщее равенство.

Поэтому, когда весть об условиях мира, предложенных верховным жрецом, распространилась по всему городу и дошла до лагеря, расположенного у самых его стен с той целью, чтобы защитники Гуитцилана немедленно заняли цитадель, едва только покажется неприятель, – то в войске и между жителями поднялся громкий ропот. Тлагуикосы были глубоко возмущены требованиями Итцакоатля и говорили, что их не следовало даже выслушивать. Жестокий деспот собирался принести в жертву ацтекским богам апостола новой религии, а тлагуикосов хотел опять обратить в рабство; обещанные им уступки касались только высших классов, а невольников ожидала еще более тяжкая участь.