Викарий выглядел уже гораздо лучше. Ночная трагедия, разумеется, оставила на нем свои следы, но выражение душераздирающего отчаяния на его лице сменилось принятием своей судьбы и надеждой на будущее.

— Викарий, вы позволите майору отвезти вас домой? — спросил доктор. — Я не смогу — после завтрака мне нужно ехать к больному на другом конце графства.

— Если это вас не затруднит…

— Совсем не затруднит, — заверил его Майкл.

— Что ж, тогда я со всеми прощаюсь, — объявил Артур Хаулетт. — Викарий, заеду к вам после обеда. Вы, должно быть, будете дома?

— Да, конечно.

— Вот и хорошо. Тогда скоро увидимся. До свиданья, Мона.

Проходя мимо, он сжал ее плечо; Мона поняла, что он благодарит ее за помощь.

Майкл отвез викария домой. Подъезжая к дому, священник вдруг съежился, словно знакомый вид, прочно связанный с женой, напомнил ему о ней. Мона, сидевшая с ним рядом на заднем сиденье, сжала его руку.

— Понимаю, что вы сейчас чувствуете, — тихо проговорила она. — Но помните, это как ночной кошмар: рано или поздно он прекратится.

В этот миг ей вспомнилась собственная потеря — тот миг, когда она вдруг, без всяких причин или предзнаменований, поняла, что Лайонел мертв.

Она шла тогда по улице, заглядывая в витрины магазинов, и ровно ничего не предчувствовала. Хоть где-то на задворках сознания ее и не оставляло беспокойство за Лайонела, ни на секунду она не предполагала, что операция может завершиться трагедией.

Вот уже два или три месяца Лайонела время от времени мучили боли, и в последнее свидание он сказал Моне, что врачи советуют ему удалить аппендикс.

Ничего серьезного в этом не видели ни он, ни она. Моне аппендикс вырезали в шестнадцать лет, и запомнилось ей только то, что потом пришлось долго лежать в постели.

«Неприятное дело, конечно, — говорил Лайонел, — но необходимое. Врачи говорят, чем скорее, тем лучше. А у меня сейчас как раз нет запарки, так что можно на пару недель отвлечься от работы и заняться своим здоровьем».

Мона досадовала на то, что теперь долго его не увидит, но он обещал позвонить ей, как только сможет встать с постели.

В Вашингтоне, как и во всех прочих городах, им приходилось бдительно следить за тем, чтобы никто не увидел их вместе, никто не связал их имен. Одна радость — здесь вместо второсортного отеля ей удалось найти квартиру.

Лайонел приходил к ней всякий раз, когда получалось вырваться, и ночь перед операцией, до самого утра, они провели вместе.

А три дня спустя Мона вдруг поняла, что его больше нет. Она не могла объяснить, откуда у нее такая уверенность: никакие призраки к ней не являлись, не было ни видений, ни голосов свыше. Просто Лайонел умер, и это было так очевидно, так непреложно, что, забыв обо всех правилах конспирации, она бросилась в ближайшую аптеку, чтобы позвонить оттуда в больницу.

Она помнила — это навек запечатлелось в ее памяти, — как бросала монетки в автомат, как ждала, пока телефонистка соединит ее с больницей, и думала: если бы Лайонел был жив, он бы страшно на нее разозлился.

Медсестра подошла к телефону не сразу. Мона ждала, и сердце ее билось так, словно хотело выскочить из груди.

Может быть, она сошла с ума… может быть, это просто глупый страх, какому подвержены порой влюбленные женщины, — в девяти случаях из десяти такие страхи не оправдываются…

Медсестра взяла трубку. Вышколенный голос, секунду поколебавшись, произнес первые слова: «Мне очень жаль, но должна вам сообщить…» — и Мона поняла: она не ошиблась.

Это правда.

Дальше все было словно в каком-то тумане.

Она помнила, как за стойкой в той же аптеке пила что-то крепкое, и, кажется, не одну рюмку. Потом шла домой, долго блуждала по незнакомым улицам, никак не могла вспомнить свой адрес.

Наконец добралась до дома. И лишь много часов спустя поняла, что лежит ничком на полу в спальне. За окном было уже темно, только мерцал электрический свет освещенных окон и фонарей. Мона медленно села и потянулась за носовым платком.

Лицо ее было мокро от слез, но она не помнила, плакала или нет. Почему-то вся дрожала. Почему?

«Лайонел умер». Эти два слова снова и снова звучали у нее в сознании, но ничего для нее не значили. Смысл их ускользал. На нее нашло какое-то отупение — благодатная защита от невыносимой боли, нестерпимой муки.

Лайонел умер, и жизнь ее окончилась вместе с ним.

Для викария все иначе, думала Мона. Он потерял не любимого человека — скорее, ненавистного. Но даже смерть врага нас пугает, как пугает всякое соприкосновение с Великой Неизвестностью, заставляющей ощутить, как мало мы понимаем значение и этого мира, и будущего.

«Что происходит с нами после смерти?» — спрашивала себя Мона, входя в дом викария. Представить Мейвис Гантер в традиционном раю ей решительно не удавалось.

Изнутри дом викария выглядел уныло, безрадостно и теперь, оставшись без властной хозяйки, как-то безжизненно.

— С вами все нормально? — спросил Майкл, когда викарий поблагодарил его.

— Абсолютно, — ответил Стенли Гантер. — Пойду приму ванну, побреюсь, а потом, наверное, посплю. Чуть позже мне многое предстоит сделать, но сейчас я так устал, что едва соображаю.

— Вот и отлично, — сказал Майкл. — Заеду к вам вечером, а пока, викарий, обязательно постарайтесь поспать. До свидания.

— До свидания, Меррил, и спасибо вам, леди Карсдейл.

Стенли Гантер взял руку Моны и, поколебавшись, поднес ее к губам. Было что-то жалкое в этом жесте благодарности, но Мона его поняла.

Со слезами на глазах она вместе с Майклом вернулась к машине.

— Время уже почти обеденное, — заметил он. — Может быть, пообедаешь со мной в Парке? А потом я отвезу тебя домой.

— С удовольствием, — ответила Мона, — но домой я и пешком доберусь.

Это приглашение ее обрадовало. Если снова явится Джарвис Леккер, думала она, лучше избежать с ним встречи. Да и Чар пусть побесится, гадая, куда она скрылась. Мона знала, что мать не будет волноваться без нужды — ее дочь часто оставалась обедать у друзей, мать об этом знала и никогда не беспокоилась.

— Сегодня ты очень нам помогла, — сказал Майкл, когда они сели в машину.

— Бедный Стенли! — ответила Мона. — Мне кажется, он так долго прожил в тюрьме, что теперь боится свободы. Знаешь, Майкл, ужасно так говорить, но я рада — по-настоящему рада, что Мейвис Гантер умерла!

— Я тоже, — согласился Майкл, но предупредил: — Только в деревне никому об этом не говори!

— Нет, разумеется, нет. Хотя почему бы и не сказать? Не сомневаюсь, все в деревне думают то же самое. Иногда мне кажется, мы в жизни только и делаем, что притворяемся. А зачем?