Он вернулся и снова сел за стол. На лице его вновь была непроницаемая маска. Он думал теперь о человеке, перед которым только что раскрыл то, о чем ни разу ни с кем не говорил так открыто. Он тяжело дышал всей грудью. На протяжении всей вечности этот странный человек, посланный ему Богом, и он шли рука об руку: Пророк и Царь, Натан и Давид, Иоанн Предтеча и Ирод (если бы Ирод того захотел). Федор еще не знал этого, но Николай уже понял. Позади них поздравляли друг друга их ангелы-хранители.

– Что же мне с тобой делать? – проговорил царь. – Когда-нибудь ты принесешь России пользу, но пока ты еще ничего не умеешь. Что ты знаешь о ней, о России? Пару крестьян, у которых ты бывал в доме и которые потом убили твоего отца? Нескольких офицеров, твоих товарищей, нескольких писателишек, твоих собратьев по перу? Ты мог бы иметь успех в петербургских салонах, стать новым Некрасовым, новым Тургеневым, описывая страдания чуждого тебе народа. Но ты скроен по другой мерке, Федор Михайлович, и твоя сталь требует иной закалки.

Я дам тебе задание, ты поближе познакомишься с русским народом, лучше узнаешь его, а потом расскажешь мне, что узнал.

Помилования не жди. Это не будет справедливостью. И потом, если я помилую тебя одного, тебя все сочтут предателем, а на что ты тогда будешь годен? Нет, я надену на тебя кандалы, я сделаю тебя каторжником, опущу тебя на самое дно того самого народа, который ты, по твоим словам, так любишь. Ты увидишь такое, чего мне никогда не увидеть, ты выйдешь оттуда сломленным, но ты станешь полезен, так полезен, как никто из моих детей.

Ты только что произнес слово правды: именно этого не хватает монархам, а ты смог сказать ее твоему государю, не заботясь о том, понравится ему это или нет. Смотри, изучай, вникай, трактуй. Через четыре года, день в день, вернешься и расскажешь, что там делается со страной. Не беспокойся: если Богу будет угодно, чтобы я дожил до того дня, ты попадешь ко мне. А нет – Александр примет тебя, как принял я. Но когда ты будешь там, на каторге, не забывай, что ты – в кандалах и под кнутом – и я – в этом дворце или во главе моего войска, – мы – вместе. Я ничуть не обольщаюсь относительно места, куда тебя посылаю: это – ад, но я надеюсь, что ты выйдешь оттуда воскресшим.

Николай протянул сильную, привыкшую управлять лошадьми руку. Федор преклонил колени. Он взял эту гладкую руку в жесткие и шершавые от пота и пыли ладони и поцеловал ее. Поцеловал, как верующие целуют святые мощи.

* * *

Четыре года спустя солдат Пахомов стоял на карауле у главного подъезда Зимнего дворца. Навытяжку. С ружьем у ног. Не мигая. Вдыхая запах водорослей, который доносился с Невы и перебивал навозный дух. Напротив него, так же навытяжку, стояла на своем постаменте Александровская колонна, а дальше в таинственном полумраке белой ночи вырисовывался каменный полукруг Главного штаба.

Пахомову было около сорока. Его забрали в солдаты, когда ему только стукнуло двадцать, отставка была уже не за горами, и он все время проводил в мечтах о родной деревне Нелидово. Жив ли еще кто-нибудь из его родных? Стоит ли еще изба? Он отчетливо помнил лицо матери, чуть хуже – отца и брата, и не знал, сколько же у него теперь сестер. Вспомнить он мог одну Аксюшку, щербатую хохотушку, свою любимицу. Теперь-то она уже замужем, стала матерью, а может, и бабушкой. Узнает ли она его такого – исхудавшего, заскорузлого. А он, узнает ли он ее? Он представлял себе дорогу домой, шаг за шагом, через поля и леса России-матушки. Уже скоро, нынче осенью. Он будет спать на сеновалах, а то и добрые люди пустят его на ночлег к себе в избу. Прослужив сначала в армии, потом в гвардии, он научился шагать, и сорок верст в день для него – пара пустяков. Он как-то спросил у своего офицера, как далеко Нелидово от Петербурга, и тот все показал ему на карте. Так что теперь, стоя на часах, Пахомов все подсчитывал, успеет ли он к святым Козьме и Демьяну или только к Матвееву дню. Интересно, когда выпадет снег? Сможет ли он переходить реки по льду или ему придется давать кругаля?

Вынырнув из ночной акварели, к дворцу приближался человек. Он шел спокойно, словно знал, куда идет. Был он высок и издали казался старым со своей длинной седой бородой и палкой в руках. Однако, когда он приблизился, Пахомов увидел, что лицом он еще молод.

– Стой! – окликнул часовой, когда тот подошел ближе, чем на двенадцать шагов, предусмотренных инструкцией.

Человек не остановился.

Пахомов был хорошим солдатом. Он действовал по уставу и взялся за ружье.

– Стой, стрелять буду.

Молодой старик остановился и спокойно произнес:

– Я иду к царю.

Солдат Пахомов решил, что перед ним сумасшедший или, по крайней мере, юродивый.

– Ты чего это? Ты кто это?

– Федор Михайлович Достоевский, инженер-поручик в отставке.

Что-то забрезжило в памяти Пахомова. Точно, капитан предупреждал их об этом таинственном визите. Впрочем, скептик и вольнодумец, капитан не очень-то задумывался о том, кто будет нести караул, когда этот посетитель явится.

Пахомов сунул два пальца в рот и свистнул.

Прибежал толстый унтер. У него своя каптерка. Он отчитывается перед начальником караула, а тот – перед дежурным офицером. «Попрошу следовать за мной». И юродивого среди ночи препроводили к царю.

Прошедший день был для царя самым обыкновенным. Подъем в семь утра, холодный душ, прием министров, смотр одного из полков, прогулка по городу в одиночку, без охраны, обед с семьей в четыре часа, просмотр документов, в семь вечера концерт, в девять снова документы до… до настоящего часа. Он медленно поднимается. Он знает, кого к нему только что пропустили, но с трудом узнает его:

– Откуда ты, Федор Михайлович?

– Из мертвого дома, – отвечает Федор, еле переводя дыхание после подъема по лестнице.

Наконец он отдышался.

– Но я хорошо потрудился для тебя, государь.

С первого слова Николай понимает, что это обращение – на «ты» – высшая почесть, оказанная русским человеком своему царю, и царь платит подданному высшей милостью:

– Садись, – говорит он.

И садится сам.

– Говори. Рассказывай своему государю.

Николай постарел, отяжелел. Нос его стал тоньше, у него все чаще болят ноги. Он выглядит менее воинственным, но все так же величествен. И своевластен. И голос все тот же – голос монарха.

– Я понял, – говорит Федор. – Не все, но многое. Государь, ты должен стать новым Петром, как Христос стал новым Адамом.

Они помолчали минуту, и Федор заговорил вновь. Вот уже четыре года, как он постоянно проговаривал, готовил свою речь.

– Россия… – начал он. – Россия стоит на перепутье, и все теперь зависит от тебя. Ты, несомненно, и сам этого до конца не понимаешь, но мощные силы разделяют тебя и твой народ. Притом силы эти не только враждебные, но и дружественные. Интеллигенты мутят воду, бюрократы тянут резину. А народ – одинок, предоставлен самому себе. Ему не на кого и не на что больше надеяться, кроме батюшки-царя, в которого он беззаветно верит и которого любит. В твоей империи и дворянства-то настоящего больше нет, одни чиновники. Церковь превратилась в орудие в твоих руках, а ты им пользуешься лишь для того, чтобы раз в год посылать людей на исповедь, как будто можно заставить очистить душу по принуждению. Но самое главное – великая измена интеллигенции. Ты, конечно же, отменишь крепостное право, на это уйдет всего несколько лет (царь кивнул в знак согласия), но берегись, чтобы, освободившись от крепостничества, народ не оказался бы во власти тех, кто умеет читать, да читает не то, что надо. Бояться надо не тех, кто убивает тело, а тех, кто вредит душе.