Но он все-таки что-то разглядел. Разглядел во мне. И это не давало ему покоя. Он тщательно избегал смотреть на меня, боясь, что его взгляд выдаст тайну. В конце концов, он взял себя в руки и продолжил рисовать, пока Дзалумма не сказала:

— Пора.

Я поднялась и отряхнула юбки.

— Когда я снова вас увижу?

— Не знаю, — ответил художник. — Завтра я должен вернуться в Милан. Быть может, к следующей нашей встрече я подготовлю эскиз, который меня удовлетворит. Тогда перенесу его на доску и приступлю собственно к картине. — Он помрачнел. — Теперь, когда Лоренцо нет, для его сыновей наступают тяжелые времена. Если так пойдет и дальше, то считаться другом семьи Медичи будет довольно опасно. Если вы думаете заключить брак… — Он смутился оттого, что позволил себе сказать лишнее, и замолк.

Я нахмурилась и почувствовала, как щеки залил румянец. К чему он это сказал? Неужели подумал, что Джулиано меня интересует из личных корыстных целей, из соображений престижа?

— Мне пора, — сказала я и повернулась, чтобы уйти.

Но тут меня остановила одна мысль. Обернувшись, я решительно спросила:

— Почему вы хотите рисовать меня? — Теперь наступила его очередь волноваться.

— Мне казалось, я уже ответил на этот вопрос.

— Вы ведь взялись за это не из-за денег. Так зачем?

Он открыл, было, рот, чтобы ответить, но тут же передумал. А когда, наконец, подобрал слова, то произнес:

— Возможно, я делаю это для Джулиано. Возможно, для себя.

«Моя возлюбленная Лиза!

Я пишу Вам по двум причинам: во-первых, чтобы сообщить о своем намерении умолить брата Пьеро позволить мне просить Вашей руки у мессера Антонио. Разумеется, после того, как закончится траур.

А теперь я могу официально попросить у Вас прощения за то, что не смог появиться в назначенный час на нашем месте. Я знаю, как это, должно быть, Вас больно ранило и, возможно, даже заставило думать, будто Вы меня больше не интересуете. Все совсем не так, как раз наоборот.

Во-вторых, я должен Вас поблагодарить. Ваши слова отцу — обо всем хорошем, что он сделал для Флоренции и ее народа, — были полны сострадания и мудрости и глубоко тронули его. Никакая дочь не смогла бы быть добрее или так утешить его.

Очень немногие думали об истинных чувствах отца, хотя он даже на смертном одре думал только о других. Когда он понял, что умирает, то позвал самых дорогих своих друзей и сделал все, чтобы утешить их, вместо того чтобы позволить им утешить себя.

Он даже проявил любезность, разрешив Джованни Пико привести к нему в спальню фра Джироламо. Да простит меня Господь, но я ничего не могу с собой поделать — я ненавижу монаха, который злословил по поводу отца за его хорошие дела. Отец покровительствовал очень многим художникам, поддерживал Платоновскую академию, развлекал бедняков шествиями и цирками — по словам Савонаролы, все это язычество, за которое гореть отцу в аду, если он не раскается. Знай, я раньше, что он намерен высказать такие обвинения, я бы ни за что не позволил ему повидаться с отцом.

Уродливый, тщедушный человечек все время повторял свои чудовищные обвинения, заклиная отца: «Раскайся за всю кровь, пролитую тобой!»

В ответ отец повернулся лицом к стене. Только моя настойчивость и помощь нескольких стражников сумели избавить отца от присутствия монаха. Как он мог допустить такую жестокость — назвать убийцей моего отца, человека, который если и держал в руках оружие, то только для самозащиты?

Фра Джироламо повернулся ко мне и сказал: «Ты бы тоже поступил мудро, если бы раскаялся и упал на колени, ибо ваше высокомерие — твое и твоих братьев — все равно вскоре поставит вас на колени».

В эту минуту меня позвал отец, и я поспешил к нему. Он начал говорить несвязно. Все время задавал один и тот же вопрос: «Прошу тебя! Прошу, скажи, где он?» Я ответил, что не знаю, о ком он говорит, но если он назовет мне имя, я тут же приведу к нему этого человека, но он только стонал и повторял: «Джулиано, после стольких лет я тебя подвел!»

Вскоре отцу стало хуже, и врачи попытались дать ему еще одно снадобье, которое он не смог проглотить. Он забылся беспокойным сном, а когда очнулся, то уже не понимал, где находится, и совсем ослаб. Он много раз звал меня, но не утешился тем, что я рядом и держу его за руку. Все мои попытки успокоить отца были безуспешны. А потом он затих, и было слышно лишь, как он шумно дышит. Казалось, отец к чему-то прислушивался.

Спустя несколько минут он, видимо, услышал то, что хотел, потому что улыбнулся и прошептал с огромной радостью: «Джулиано, это ты. Слава Богу, ты доплыл до берега».

Очень скоро он отошел в мир иной.

И теперь меня терзает и не дает мне покоя одно подозрение. Я пришел к выводу, что лекарства, прописанные лекарем в последние несколько месяцев жизни отца, только ухудшили его состояние.

Полагаю, мой разум не затуманен горем. Я подозреваю, что существовал заговор с целью ускорить смерть отца, а может, даже вызвать ее. Я утвердился в своих выводах, узнав, что личный лекарь Медичи, Пьер Леоне, утонул в колодце, где и был найден после смерти отца. Все говорят, что это самоубийство, вызванное кончиной пациента.

В синьории провели специальное голосование, позволившее моему брату, Пьеро, возложить на себя обязанности отца, хотя ему всего двадцать. Сейчас Пьеро пребывает в сильном расстройстве и неуверенности, поэтому я не могу пока обращаться к нему по поводу женитьбы. В такое время я должен его поддерживать, а не отвлекать на посторонние дела.

Мое горе усугубляет то, что я не сумел поговорить с Вами на похоронах моего отца, и то, что так и не смог встретиться с Вами у Сан-Лоренцо.

Думаю, будет не лишним уничтожить это письмо; если у нас есть враги, мне бы не хотелось, чтобы Вы когда-нибудь стали для них мишенью.

Знайте, что я Вас люблю. Знайте, что при первой же возможности я обращусь к Пьеро.

Ваш навеки, Джулиано».

В течение следующих нескольких месяцев, когда весна уже перешла в лето, моя жизнь превратилась в мучительное ожидание. Леонардо как в воду канул — ни писем, ни этюдов. Но что хуже всего, я не получала вестей от Джулиано.

О его старшем брате, однако, сплетничали по всему городу. Пьеро уделял больше внимания развлечениям и женщинам, нежели дипломатии и политике. Давно было известно, как переживал его отец из-за того, что старшему сыну не хватало сообразительности, зато гордыни было не занимать. Особенно расстраивался Лоренцо из-за высокомерия Пьеро и был прав. После смерти Великолепного прошло всего несколько месяцев, а Пьеро умудрился настроить против себя двух ближайших отцовских советников и почти всех приоров. Дело усугубил тот факт, что его мать, Клариче, происходила из благородного и всесильного клана Орсини, которые называли себя принцами; к тому же Пьеро женился на Альфонсине Орсини из Неаполя. По этой причине его считали чужаком — на одну треть флорентийцем, на две трети самозваным принцем.