Он чмокнул меня в щеку. Это был первый поцелуй за вечер. От него сильно пахло, даже не потом, а чем-то совершенно животным.

Внезапно Громов мне стал неприятен. «От него козлом воняет», — подумала я.

Он резко поднялся и начал застегивать рубашку.

Мы вышли тем же путем, что и пришли. Громов шел первым, я сзади. Молча поднялись по лестнице, вылезли из люка, Громов закрыл крышку. Чувство отчужденности не проходило, я не знала, что сказать, и не хотела напрягаться. Мне хотелось остаться одной и все обдумать. Молчание стало таким плотным, что его можно было резать ножом.

— Когда ты так жуешь губы, то похожа на злого кролика.

— Спасибо за комплимент. Сереж, ты меня прости, но у меня жутко разболелась голова. Я пойду Домой.

После 10 часов вечера у меня начинал трезвонить телефон.

Звонили мои близкие подруги, у которых постоянно случались какие-то драмы, они жаждали поделиться ими со мной. Звонили едва знакомые люди, с которыми я где-то когда-то случайно пересекалась, или даже знакомые знакомых, которым нужно было найти в Москве «своего человека». Звонили потенциальные клиенты в поисках зажигалок со слезоточивым газом. Их я, проверив на благонадежность, перенаправляла к Глебу (после того, как отец запретил мне заниматься этим самой). Звонили представители малоизвестных или, вернее, совсем неизвестных групп, которые хотели, чтобы я послушала их демо-кассеты или пришла на сейшен и потом написала рецензию в любом из тех мест, где я публиковалась. Звонили редакторы разных провинциальных рок-изданий, вдруг во множестве появившихся по всей стране — от более-менее нормальных журналов и газет до листков, исписанных от руки, — которым катастрофически не хватало материалов и которые потому были готовы напечатать все, что выходило из-под моего пера. Наконец, постоянно звонили те, кому нужна была вписка в Москве. Моя точка на Преображенке начинала обрастать легендами.

Не звонил только Громов, а я не звонила ему. Странно, но я не чувствовала по этому поводу никаких отрицательных эмоций. Наоборот, была даже немного рада возникшей паузе. Зато неожиданно объявился Никита.

— Привет, это я. Узнаешь?

— Никита? — Было плохо слышно, но я все равно узнала его голос. — Ты где?

— А я в Крыму. Я очень пьяный и потерялся.

— Я слышу, что ты пьяный.

— Захотел тебе позвонить. У меня был твой телефон.

Нас разъединили. Он сразу перезвонил.

— Тут телефон не работает. Это ничего, что я звоню?

— Конечно, я очень рада.

— Да?

— Да.

Опять разъединилось. На этот раз времени до следующего звонка прошло намного больше.

— Нашел другой аппарат. Так что ты делаешь?

— Сижу дома одна и слушаю музыку.

— И почему ты одна? Я думал, у тебя есть компания.

— Ну, настроение у меня такое — хочется побыть одной.

— И я мешаю твоему уединению?

— Нет, ты не мешаешь.

— А я тут разглядывал твои фотографии и вот решил позвонить.

— Какие фотографии? А я думала, у тебя отняли ту пленку.

— Какую пленку? А, ту на вокзале. Ну, у меня полно пленок Есть фотки с той стройки, помнишь? — В трубке загудело, нас прервали.

Буквально сразу же раздался звонок.

— Слушай, должно быть так больно? — Это была Пален.

— А? — растерялась я, ожидавшая услышать Никиту.

— Что «а»? Мы с Малышом пытаемся…

— Кто такой Малыш?

— Господи, почему ты такая тупая? Ну Малыш, я тебе его показывала, мы с ним еще в «Октябрь» ходили на фильм.

— А…

— Опять ты акаешь. Ладно. Мы вчера ночью и сегодня весь день пытаемся трахнуться.

— Ого!

— Ничего не «ого»! Мне ужасно больно. Так больно, что я в голос кричу и не даю ему ничего делать. Ему приходится выходить. Должно быть так больно?

— Ну, мне было больно, но не так, чтобы нельзя было терпеть.

— Мы двадцать часов этим занимаемся, и ничего не получается. У меня ощущение, что у него не член, а острый нож и он мне его туда вставляет. Ты себе не представляешь, какой у него огромный…

— Не надо этих подробностей.

Она бросила трубку. Через минуту снова раздался звонок.

— Он стахановец в забое, что ли? Иди домой, не сходи с ума.

— Чего? — это был Никита.

Я запуталась.

— Это я не тебе. Так что?

— Я говорю, отличные фотки вышли, супер. Ой, подожди, тут кто-то хочет отнять у меня аппарат. Секунду. Эй, в чем дело? Я заплатил и буду говорить столько, сколько мне надо… убери руки, я сказал.

Гудки.

Я сидела у телефона как на иголках. Звонок! Схватила трубку:

— Ты же пьяный, не связывайся там ни с кем. Иди домой. Потом созвонимся.

— Как я пойду домой? Надо же довести до конца, а то что это такое? У меня так все сжимается, что он просто физически не может войти. Мы уже все перепробовали. — Это была Пален.

— Ты что, по телефону звонишь? — в трубке послышался удивленный мужской голос.

— Я подруге звоню. Может, она знает, что делать.

— Я сам прекрасно знаю, что делать!!!

Нас разъединили; наверное, он грохнул трубку об телефон. В принципе, я могла понять чувака — кому понравится, когда его девушка звонит прямо из-под него, проконсультироваться с подругой. С другой стороны, я волновалась за Пален. Она так жаждала настоящего большого чувства, что готова была принять за принца на белом коне первого же мужчинку, который скажет ей ласковое слово и подарит цветы. Из-за этого она часто попадала во всякие истории, из которых выходила потрепанная физически и эмоционально. Тем не менее она так до сих пор не потеряла ни девственности, ни веры в Настоящую Любовь.

— Ты не поверишь, какой-то грузин пытался выгнать меня из будки. И выгнал. Он был очень злой. А здесь все телефоны недоделанные. Я скоро возвращаюсь в Москву.

— Никита, слушай, когда приедешь — звони. А сейчас больше не надо, а то тебя побьют. Иди домой, проспись.

— Ладно, я тебе позвоню.

Неожиданно для себя я обрадовалась его звонку. Тогда мы с ним расстались нехорошо. На следующее утро после того, как Громов унес меня у него из-под носа, я не знала, как себя вести. Я надеялась, что Никита рано утречком как-нибудь потихоньку уберется из громовской квартиры — я бы сама так поступила в подобном положении на его месте — и избавит нас обоих от неловкости. Но Никита уходить не стал — наоборот, постоянно попадался мне на пути и смотрел в глаза. Я молча обходила его стороной и вступала в разговор с первым попавшимся человеком. В любом случае мне было не до него, потому что Громов, встав утром, вел себя так, как будто между нами ночью ничего не было. Он вел себя обычно. Когда в комнате были мужчины, он всегда разговаривал только с ними, а меня полностью игнорировал. Если я ожидала, что это изменится, то я глубоко ошибалась. Наконец мне надоело быть предметом мебели, и я решила пойти домой. Громов меня никак не задерживал и попрощался кивком головы, а Никита пристроился идти вместе со мной.