В письмах он был более непринужденным, более личным, слал стихи и записи, похожие на дневниковые, сообщал о странных случаях и мучительных командировках, хоть и с необходимой осмотрительностью, с оглядкой на цензуру. Я была его единственной знакомой из Западной Европы. То, что он мог мне писать, для него означало выход не только из личного одиночества, но из изоляции тоталитарного отечества, которое он – по причине служебной секретности – не мог покинуть даже на короткое время.

Переписка длилась более десяти лет. Она была неравной: Алексей писал регулярно и обстоятельно, я время от времени и коротко. Моя жизнь менялась благодаря замужеству и рождению ребенка, в его жизни, казалось, нет никаких перемен. Я так и вижу его: все больше похожий на гнома, все более чудаковатый, все также в поисках счастья, о котором он тщетно рассуждал.

А потом, неожиданно, в один день, ничего. Наша переписка не исчерпала себя, а оборвалась. Без объяснений, без причины. Оставив меня в растерянности. Он перестал отвечать. Переездов у него было много, но всякий раз он сообщал мне адрес. Я писала в неизвестность. Второй раз, третий, потом сдалась.

Умер ли он? Покончил с собой? Или начал новую жизнь в другом, неведомом мне месте?

Обрубленный словесный поток оставил после себя болезненную пустоту. И ощущение, что связь оборвана не только с Алексеем, но и с его страной.

Исчезла языковая пуповина.

В коробке лежат сто двадцать три письма, как завещание.

Математик, изучающий экономику театра, бывает и такое, ее зовут Лена Л., она подруга моих друзей и живет в центре Ленинграда, на улице Декабристов, неподалеку от театра имени Кирова. Низкий голос, характерное лицо с выпученными базедовыми глазами (щитовидка), высокий рост, по-учительски твердый шаг, блестящий ум. Мы понравились друг другу сразу. Лена говорит уверенно, ясно, без малейшей склонности к истерии и не отвлекаясь от сути. Даже внешне она полная противоположность «русской бабе», ни пышной груди, ни обесцвеченных волос, ни косметики на лице. Гений, говорят мои друзья, самая умная из всех. И к тому же скромная.

Лена действует на меня как прямые, залитые светом аллеи Летнего сада: благотворно, освежающе. Мерцающая тьма ей совершенно чужда. Анализ, а потом действие, вот ее нехитрый девиз, руководствуясь которым она уже совершила маленькое чудо: например, свезла всю семью в один город. Родилась она в сибирском городе Омске, мать – еврейка, отец – дворянского происхождения, был сослан в Сибирь Сталиным. В Омске она выросла, поехала учиться в Ленинград. И осталась. Сначала забрала брата, потом – после смерти матери – отца, что было очень сложно, поскольку этот город считался «закрытым» для приезжих. Ей удалось, хватка и терпение. И закончила на этом главу истории семьи, оказавшей в провинциальном изгнании.

Все замкнуто на Лене: ее брат-актер Миша (жизнерадостный мечтатель), ее отец (утонченный пожилой господин), ее бесчисленные друзья, которых она непрерывно снабжает советами. У Лены всегда есть время, Лена поможет в любой ситуации, стоит только позвонить – и Лена-Леночка не пожалеет ни сил, ни связей. Это называется самоотверженностью. Или проще: я нужна.

Все это приносит радость, удовлетворение, если получается. Например, приобретение билетов на самые востребованные спектакли сезона. Благодаря Лене я регулярно хожу в товстоноговский БДТ, Большой драматический театр, смотрю «Белую гвардию» Булгакова, «Мать» Горького, Чехова и О’ Нила. Театр набит битком, билеты на каждый спектакль распроданы, потому что Товстоногов обходит идеологические «задачи», создает свободное пространство в ужесточившемся в идеологическом плане времени. Здесь можно дышать, говорит Лена, и: посмотрим, как долго ему еще позволят делать то, что он хочет. Всякий успех бюрократам подозрителен.

Уже при входе в театр эта будоражащая, заговорщицкая атмосфера, далекая от серых будней. Публика понимает каждый полунамек, реагирует восторженно – неистовыми аплодисментами. Так же встречают актеров, мастеров своего дела. Я понимаю, что понимаю, во всяком случае, достаточно, чтобы разделить восторг. Непонятое мне разъясняет Лена. Лена и ее помешанный на театре кружок, к которому принадлежит и Юра, его жена – балерина в Кировском театре. Вот мы, взбудораженные, сидим у Лены на кухне, провожая угасающий вечер.

С кухонными дебатами à la russe я познакомилась в Ленином доме, куда стекается все. Поскольку Лена не только умна, но и прекрасная хозяйка. Столик-накройся – и как по волшебству появляются у нее на столе пирожки и печенье, сыр и колбаса, и грузинское красное вино. Вскоре разговор переходит на политику. Вступление советских войск в Прагу: скандал. Дурной знак. Обстановка ужесточается. Надо что-то делать. Искусство становится средством.

Друзья Лены инакомыслящие, но диссидентами они себя бы не назвали. Да и Лена не выступает с громкими лозунгами. Чтобы взорвать систему изнутри, нужна тихая, непрестанная подрывная деятельность. У Кирилла, к примеру, интерес к религиозной философии, он общается с семинаристами и послушниками, редкий экземпляр. И потихоньку читает Бердяева, Флоренского, Шестова. А еще он тайный монархист.

И, разумеется, здесь спорят. О юдофильстве и юдофобстве Достоевского, о едких парадоксах писательской души. И о бездеятельном русском интеллигенте, который, как «лишний человек», находит себя в красивых словах. Пока чаша не переполнится. Пока не назреет революционное возмущение в порабощенных массах. Нет, эту Россию не стоит спасать. «И вечно мы занимаемся самими собой, вечно рассматриваем свой пупок».

Возбужденные полуночные кухонные разговоры, которым нет конца. Мне больше по душе Ленины поэтические «субботы». Суббота становится особенным днем: сначала урок по фортепиано в консерватории у профессора Аронова, потом поход в расположенную по соседству баню, и в завершение Лена и лирика, с открытым концом. Порядок событий верен: после сосредоточения на фугах Баха я расслабляюсь в облицованной белым кафелем бане в стиле модерн, меня массируют и хлещут березовым веником, разморившись в пару, сонно наблюдаю за колоритными сценами помывки (общественная баня). И радостно-голодная иду к Леночке, которая уже ждет. И Миша тут, в компании двух прелестных юных актрис. Угощают чаем и пирогами. Комната заполняется, заваливаются еще друзья и знакомые. Мы сидим тесно, или просто на полу, где уже устроился Миша со своей гитарой и начинает петь. Старые русские романсы, потом песни Высоцкого и Окуджавы. Постепенно все начинают подпевать.

И пауза. Миша пытается вспомнить текст. «Прекрасно в нас… влюбленное вино… и добрый хлеб, что в печь для нас садится… и женщина, которою дано… сперва измучившись, нам насладиться…». Лена:

«Но что нам делать с розовой зарей

Над холодеющими небесами,

Где тишина и неземной покой,

Что делать нам с бессмертными стихами?

Ни съесть, ни выпить, ни поцеловать.

Мгновение бежит неудержимо…»

Николай Гумилев, «Шестое чувство». Для меня новое и поразительное, а здесь это просто передается из уст в уста. Из архива в голове прямо на язык. Ведь книги, книги, говорит Лена, не купить.