Раздался шорох песка, словно неподалеку пробежала пустынная лисичка, и голос Эль-Шаддаи обратился к Цадоку Праведному:

– Пока ты живешь, старик, ты будешь иметь право не слушаться моих приказов. Но со временем я стану испытывать нетерпение и тогда обращусь к другим, как я заговорил с Эфером.

– Мой дом – это пустыня, – сделал попытку самооправдания Цадок, – и я боялся покинуть его.

– Я ждал, – сказал Эль-Шаддаи, – потому что знал: если ты не полюбишь свой дом в пустыне, ты не сможешь любить и меня. И я рад, что теперь ты готов в дорогу.

– Эль-Шаддаи! – взволнованно воскликнул патриарх, решив наконец дать волю тому подлинному страху, который и держал его на месте. – Познаем ли мы тебя в городе так, как знаем тебя в пустыне?

– В городских стенах мне будет непросто говорить с тобой, – ответило божество, – но я буду рядом.

И, дав своим ибри это обещание, которому суждено было существовать вечно, Эль-Шаддаи расстался с ними, и с наступлением рассвета Цадок наконец приказал снимать маленький красный шатер.

В те века, пока ибри обитали в пустыне, у каждого колена был священный шатер из трех слоев выделанной кожи: столь маленький, что в нем с трудом могли разместиться два человека, на деревянный каркас натягивалась козья шкура, а на нее – баранья, выкрашенная дорогой пурпурной краской из Дамаска; поверх всего набрасывался полог из мягкого барсучьего меха. Шатер этот стоял в подчеркнутом отдалении. Когда Цадок указывал место, где клану предстояло разбить стоянку, первым делом воздвигался маленький красный шатер. Его присутствие обозначало, что тут их дом, а в такие дни, как этот, когда ибри снимались с насиженных мест, последним всегда разбирали красный шатер, и старики стояли рядом, вознося молитвы.

– Мы жили в пустыне, как ты приказал нам, – молился Цадок, – и если теперь нам предстоит осесть на зеленых полях, то лишь потому, что таково было твое желание.

Пока шатер разбирали, лишь нескольким избранным дозволялось увидеть, что в нем содержалось. Скиния Цадока хранила причудливо изогнутый кусок дерева, которым Зебул убил труса, убеждавшего ибри, что им лучше умереть в пустыне, чем попытаться преодолеть три дня пути до оазиса к востоку от Дамаска. Тут была нитка бус, истории которой никто не знал, и бараний рог, который около тысячи лет назад возвестил о приходе памятного нового года. А также тут хранился кусок сукна из Персии – и это было все. В шатре не присутствовал Эль-Шаддаи, и тут не было никаких предметов, представлявших его. Он обитал повсюду, на горе, которой не существовало.

– Наш бог не в этих лоскутах кожи, – напомнил Цадок своим ибри. – И живет он не в этой скинии. Наш бог – не пленник этого шатра, это мы живем в его пределах.

Пока помощники, перед тем как двинуться в путь в глубь страны, аккуратно упаковали скинию, старик добавил пять предметов, которые теперь должны будут сопутствовать клану Цадока, где бы ни лежали его пути, – в память о благоволении Эль-Шаддаи, которое он оказывал им в пустыне. На выжженной бесплодной земле он подобрал несколько бесформенных камней; это были обыкновенные камни из пустыни, которой им не доведется больше увидеть, но каждый раз при виде этих камней Цадока ибри будут вспоминать свою пустыню.

Во главе колонны из семисот ибри, двинувшихся в путь, трусил маленький мул, нагруженный красным шатром, а за ним шел старый Цадок. На ногах его были сандалии и штаны грубой шерсти, стянутые у пояса; с плеч свисал легкий шерстяной плащ, а в левой руке он держал длинный посох, поддерживавший его на каменистой тропе. Порой ветер относил его бороду за левое плечо, и он щурил старческие глаза, пытаясь разглядеть дорогу впереди, в чем ему помогали сыновья. Рядом с ним семенила девушка-рабыня, тащившая бурдюк с водой, а за ним тянулись его жены, его восемнадцать сыновей и двенадцать дочерей, их мужья и жены, братья и сестры, внуки, дяди и все, кто принадлежал к этой обширной общине. Вместе с ними под присмотром собак брели козы, овцы, несколько коров, но большую часть груза тащили мулы, на спинах которых были приторочены разобранные шатры, запасы пищи и сидели дети. Преодолев подъем на первый встретившийся им холм, многие ибри остановились, чтобы с тоской посмотреть на великую пустыню, которая стольким поколениям давала приют. Но Цадок не стал оглядываться. Он простился с ней в своем сердце, где было суждено вечно жить тревогам этого дня.

Решение, каким путем двигаться на запад, принял Эфер, рыжеволосый молодой человек, который постоянно был готов к войне с городом, обнесенным стеной. На девятнадцатый день похода этот крепкий коренастый воин привел свой клан и бредущий с ним скот на перевал – позже он останется в памяти как гора, – откуда ибри в первый раз Увидели землю Ханаана, поразившую их своим богатством. Она лежала к западу от красивой реки, которая уже тогда называлась Иорданом. Никогда еще народ Цадока не видел так много деревьев.

– Здесь мы пересечем реку, – объяснил Эфер. – Справа лежит небольшое озеро, а слева – большое море. Формой море напоминает арфу и называется Кинерет.

– Куда мы двинемся, когда перейдем реку? – спросил его отец.

– Ни направо, ни налево. Мы пойдем прямо вперед, перевалим эти холмы и выйдем на дорогу, что ведет на запад.

Часть ибри, собравшихся вокруг своего патриарха, стали говорить, что если земли вдоль реки так богаты, то глупо идти еще куда-то в поисках лучших, но Эфер сразу же пресек эти разговоры, предупредив братьев: «Недалеко отсюда к северу лежит Хазор, могучий город, и мы можем считать себя счастливчиками, если его войска позволят нам пересечь реку, – не говоря уж о том, чтобы осесть на землях, которые они считают своими». Мужчины, которым предстояло вступить в бой, если хананеи нападут на них, когда они будут пересекать реку, стали оценивающе всматриваться в сторону невидимого города, но старый Цадок видел перед собой не возможного врага, а грядущие столетия, поскольку Эль-Шаддаи дал ему возможность предвидеть появление таких людей, как Иошуа и Гидеон, и он пророчески изрек: «Придет день, и Хазор будет повержен, а сыновья Эль-Шаддаи расселятся по всей земле Хана, где ныне мы собираемся занять лишь малый кусок ее». И патриарх вознес благодарение за то, что эта прекрасная земля станет наследством ибри.

Юный Эфер, не поднимая лишнего шума, вывел клан на берега Иордана. Все семьи незамеченными пересекли его и направились на запад, избежав встречи с воинами Хазора.

Когда ибри обогнули гряду холмов, лежавших между Иорданом и Акко, они получили возможность обозреть богатые долины Ханаана. Они не могли скрыть своего восхищения перед многочисленными реками, что несли свои воды к виноградникам; склоны холмов были так обильно покрыты травой, что овцы были бы не в состоянии всю ее выщипать. Росли оливковые деревья, тянулись фруктовые сады, жужжали пчелы, нагруженные медом, порхали голуби, которые только и ждали, чтобы их поймали в силки. Если за горизонтом лежали голые бесплодные пустыни, то здесь меж холмов тянулись плодородные долины, и ибри преисполнились решимости драться за эти земли. Когда они приблизились к Макору, Эфер начал собирать своих людей в плотный отряд; мул с красным шатром продолжал держаться впереди, но пастухи перегнали стада ближе к центру неторопливо шествующей массы людей, а дети перестали убегать от матерей. Клан охватило чувство восторга, ибо все чувствовали, что близится испытание сил. Наконец, когда с первым днем весны пришло начало нового года и по длине день стал равен ночи, Эфер и Ибша двинулись разведать, как расположен город, который они избрали своей целью. К полудню они вернулись обратно и посоветовали отцу, чтобы на рассвете он двинулся к городу, именуемому Макор. Вечером осторожный старик разбил лагерь в нескольких милях к востоку от города и собрал своих сыновей и глав остальных семей.