Утром Бушуев воспользовался тем, что я не стал просыпаться, и забрал мою пайку у баландеров сам. Пока я дремал, он умудрился засунуть мне ее под подушку. Проснувшись, я вернул ее на стол, тут Бушуев психанул и запустил пайкой мне в лоб.

Вариантов не было. Вскочив со шконки, я стукнул его кулаком в челюсть, Бушуев откатился назад, ударил меня в бровь и рассек ее — кровь тут же залила глаз. Он был сильнее меня и сыт, но я был выше ростом. Мне удалось повалить его на пол, и мы катались по цементному полу — оба ослабшие от долгого отсутствия движений, — стараясь ударить противника побольней. Бушуев пару раз пнул меня коленом в живот, я смог ударить его головой о цементное основание толчка. Только тогда оравший через кормушку надзиратель вызвал поддержку, менты ворвались в камеру и нас растащили.

Вместе с Бушуевым нас вывели в коридор и закрыли по разным боксам. В боксе я оказался впервые. Это углубление в стене размером с небольшой стенной шкаф или, вернее, с просторный гроб. Ощущение было именно таким — будто живьем оказался в стоячем гробу, где темно и душно. Сесть было невозможно и не на что — из-за недостатка пространства нельзя было даже подогнуть колени и просто присесть на корточки. Изнутри дверь бокса была покрыта жестью, тщательно пробитой мелкими дырками с острыми краями, загнутыми внутрь. Делалось это специально, чтобы ошалевший от клаустрофобии заключенный не докучал коридорным надзирателям стуком в дверь. Стоило чуть расслабиться и облокотиться, как острые шипы тут же впивались в тело. Наверное, так чувствовали себя жертвы инквизиции, закрытые в «железную деву».

Я просидел в боксе примерно час, задыхаясь и обливаясь потом. Слышал, как из соседнего бокса вывели Бушуева — но увели не в камеру, а в другую сторону, наверное, к Шишкину. «Сейчас и меня к нему», — подумал я, но ошибся. Надзиратель вернул меня в камеру только для того, чтобы забрать вещи, и сразу повел в другой конец корпуса на первый этаж.

Камера номер № 76, где я оказался, была странной. Слишком просторная для семи шконок, она была вся залита светом. Свет проходил через два больших окна — еще своего дореволюционного размера. И главное — на окнах не было зонтов. Пространство за окном большей частью занимала стена, так что ничего толком не было видно, зато можно было смотреть на яркое весеннее небо — из камеры я смотрел на него впервые за все время заключения.

Другой странностью было обилие продуктов, наваленных на подоконниках, — белый хлеб, сало, колбаса, масло. Были странными и сами зэки. Одетые прилично и по-домашнему, чуть ли не санаторно — никакой рвани и грязных тряпок, портивших вид и отравлявших воздух по тюрьме.

Наученный опытом общей камеры, я решил сразу договариваться с урками — но, сколько ни пытался их выявить, никого не нашел. Обитатели камеры № 76 были упитанными и невыразительными личностями, которые куда органичнее смотрелись бы на каком-нибудь партсобрании, чем в тюрьме. Только один тип, со свежебритой головой и мутными глазами, был наверняка уголовником.

Новые сокамерники тоже с удивлением смотрели на меня. Тощий, потный и окровавленный, я был явно не из их стаи.

— Статья 190-1? Антисоветчик? Агитировал против советской власти? — проявил подозрительное знание уголовного кодекса один из них, по виду лидер. — А какую же власть ты хочешь?

— Демократическую, — я настолько опешил от открытой враждебности, что даже ввязался в спор. До сих пор в тюрьме не приходилось сталкиваться с просоветскими настроениями — если не считать надзирателей и наседок.

— Ну, возьмем, к примеру, Англию. Что там? Безработица, рост цен…

Мы спорили с полчаса, хотя спорить было бесполезно. В Англии была безработица, в Америке без перерыва линчевали негров, империалисты постоянно пытались куда-то вторгнуться, чтобы развязать мировую войну и захватить ресурсы СССР. Картина мира была точно такой же, какой ее рисовал Соколов (ну, или как сегодняшнее ТВ).

В самой же стране все недостатки были «отдельными», трудности жизни — «временными», повсюду царили полное счастье и законность. С последним, впрочем, не согласились даже сокамерники — свои дела они считали как раз ее «нарушением».

Все же мне предложили отличную верхнюю шконку у окна.

— Что за камера? — улучив минуту, спросил я у молодого парня в очках.

— Для сотрудников. Бывших сотрудников МВД, прокуратуры и вообще… органов.

— Ты тоже сотрудник?

— Нет, я студент, — успокоил он меня. — У меня отец — майор милиции. Он меня сюда и устроил.

Студента звали Игорь, и он рассказал мне об обитателях камеры. Споривший со мной мужчина был в прежней жизни судьей мелкого уральского городка, по фамилии Сизмин. Вместе с начальником городской милиции и директором единственного в городе ресторана Сизмин организовал своего рода частную фирму с государственным участием. Она занималась тем, что — в зависимости от точки зрения — можно было назвать строительными работами на аутсорсинге либо организацией рабского труда.

Начальник милиции собирал по городу пьяных, а Сизмин оформлял им административный арест на 10–15 суток якобы за хулиганство. Арестованные трудились на ремонте ресторана, а его директор оформлял их работу как будто бы выполненную бригадой вольных строителей. Полученные на подставных лиц деньги партнеры делили.

Никто из арестованных не жаловался, и афера прошла бы незаметно, если бы не любовница Сизмина: женщина устала ждать, когда он разведется и женится на ней. Она и решила поставить в отношениях жирную точку в форме доноса — отправив своего любовника на нары на восемь лет.

Вместе с Сизминым там же оказались начальник милиции и директор ресторана, причем последнему досталось больше всех. Видимо, поскольку он не был ни судьей, ни полицейским — зато был евреем, — то получил десять лет.

Рядом с Сизминым обитал его молодой коллега — если не по профессии, то по статье уголовного кодекса — следователь прокуратуры, бравший деньги за закрытие уголовных дел.

Мужчина, которого я принял за уголовника, оказался сержантом милиции, бывшим участковым, причем он был из Самары. Его преступление оказалось самым тяжким — двойное убийство. Сержант взял взаймы у своего знакомого из Челябинска 400 рублей — что было чуть больше двух его месячных зарплат. Эти деньги сержант возвращать не захотел. Приехав к своему кредитору, милиционер его зарезал, потом зарезал и свидетельницу — жену убитого, после чего дом поджег.

Его уголовное дело было сильно запутано: никаких доказательств вины, кроме признания самого убийцы, в нем не было. Посмертная экспертиза отнесла убийство ко времени на несколько часов раньше, и на это у обвиняемого было твердое алиби. Теперь он сидел и никак не мог понять, зачем он сознался, когда его допрашивали всего лишь как свидетеля — тем более что о психологических приемах следствия он и сам знал все.

Думаю, Достоевский нашел бы в его действиях присущее русскому человеку стремление к справедливости даже ценой благополучия и свободы. Я все же решил, что сержанта подвела привычка двигаться по команде. Так что, когда была дана команда «давать правдивые показания», он это и сделал.