В этом, по справедливому суждению историков, он открыто противостоял феодально-правовому миру, воплощая в себе непримиримую оппозицию легиста феодалу и монархического государства средневековому королевству. Даже в плане физическом не было ничего общего между этим маленьким, согбенным, лысым человеком и тем образом короля-рыцаря, который оставил после себя Людовик Святой.

Нигде лучше этот контраст не проявился, как в первых актах странного крестового похода Фридриха, сыгранных на сцене Кипра императором, приехавшим требовать корону Иерусалима, и баронами королевства. Вся эта история была удивительно патетично изложена Филиппом Новаррским.

Император высадился в Лимасоле, на острове Кипр, и сразу же пригласил к себе Жана д'Ибелина, правителя Бейрута и регента острова на время малолетства юного короля Генриха Лузиньяна. "Он отправил куртуазное послание сеньору Бейрута, находившемуся в Никозии, с приглашением и просьбой к нему как его дорогому дяде приехать поговорить и привезти молодого короля, своих троих детей и всех друзей; и он написал то, что по милости Божьей оказалось пророческим, а именно, что по приезде тот встретит почетный прием и со своими детьми и друзьями станет очень богатым. Так оно и случилось по Божьей милости, но не по воле императора".

Получив письмо императора, Жан д'Ибелин по обычаю собрал свой совет. "Ни один сеньор, – пишет Филипп Новаррский, – не был столь нежно любим своими людьми, как он" Образцовый рыцарь, Жан д'Ибелин действительно имел поддержку большинства баронов Палестины. И на совете, созванном им в Никозии, они все заклинали его не доверяться императору и придумать какой-нибудь предлог, чтоб не ехать на встречу. Но Жан д'Ибелин, желая, как ему казалось, защитить интересы христианского мира, все же поехал вместе со своими близкими. Фридрих же подготовил ему настоящую западню.

По словам Филиппа Новаррского, "он велел в стене того прекрасного дома, построенного в Лимасоле Филиппом д'Ибелином, где он остановился, тайно ночью открыть дверь, ведущую в сад, и ввести через нее тайком более трех тысяч вооруженных человек, сержантов, арбалетчиков и матросов, то есть почти весь гарнизон его судов. Их разместили по комнатам и разным закуткам, закрыв дверями до времени обеда, для которого уже принесли столы и воду".

Тем временем император принимал Жана д'Ибелина и его свиту "с большой пышностью и великой радостью на лице". Он даже попросил сеньоров по этому случаю снять траурные платья (они были одеты в черное по поводу недавней смерти Филиппа д'Ибелина) и надеть красные одежды в знак радости. Во время пиршества он посадил рядом с собой сеньора Бейрута и коннетабля Кипра, а два сына Жана д'Ибелина прислуживали за столом, "один с ножом, а другой с чашей", то есть один стольником, резавшим мясо, а другой кравчим, по обычаю того времени.

Когда пир подошел к концу и разносили последние блюда, из своих укрытий вышли вооруженные люди и встали у дверей; кипрские бароны "не проронили ни слова и с усилием сделали довольный вид". Император сбросил маску и сказал, обращаясь к сеньору Бейрута: "У меня к вам две просьбы, во-первых, чтобы вы отдали мне город Бейрут, коим владеете и управляете не по праву. А во-вторых, чтобы вы выплатили мне все, что взималось с кипрского бальяжа и что было получено по праву регалий со дня смерти короля Гуго, то есть доходы за десять лет, на которые я имею право по обычаю Германии". Иначе говоря, император потребовал не только Бейрут, но и важнейшие доходы, получаемые в Кипрском королевстве.

Сеньор Бейрута, едва переведя дух, ответил: "Сир, полагаю, что вы играете и смеетесь надо мною…" Тогда император положил руку ему на голову и сказал: "Клянусь этой головой, которая много раз носила корону, что если вы не выполните этих двух моих просьб, то окажетесь в заключении".

Это наглое требование лишило присутствующих дара речи. Но сеньор Бейрута взял себя в руки, встал перед этим оцепеневшим и онемевшим собранием и сказал "очень громко и прекрасно держа себя": "Я владел и владею Бейрутом как моим законным фьефом. Моя сестра королева Изабелла, которая была законной наследницей Иерусалимского королевства, передала его мне, когда он был отвоеван христианами и стоял весь разрушенный, так что от него отказались и тамплиеры, и госпитальеры, и все бароны Сирии; я его восстановил и поддерживаю благодаря милостыне христиан и своим трудом, отдавая ему все свои дни и все доходы, что получаю с Кипра и других земель. Если вы считаете, что я держу город не по праву, то я готов держать ответ перед курией Иерусалимского королевства. Что касается требуемых вами доходов Кипрского бальяжа, то я их никогда не имел; ренту взимала королева Алиса, моя племянница, имевшая права на бальяж и расходовавшая ее по своему усмотрению, в соответствии с нашими обычаями… И будьте уверены, что ни под страхом смерти, ни тюремного заключения я ничего не сделаю, если только законная курия не принудит меня к этому".

"Император пришел в ярость, – продолжает Филипп Новарский, – ругался, угрожал и под конец сказал: "Я давно слышал, еще когда был у себя за морем, и хорошо знаю, что говорить вы умеете очень красиво и благопристойно, на словах вы мудры и ловки, но я вам покажу, чего стоят ваши ум, и ловкость, и слова перед моей силой"".

Ничего более "императорского" он не сказал, и, в общем, это было вполне нормально со стороны человека, мечтавшего восстановить древний абсолютизм; это был ответ "божественного Августа" барону из рыцарской эпопеи, подкреплявшийся тремя тысячами вооруженных человек, охранявших двери. Но действие на этом не закончилось: "Сеньор Бейрута ответил так, что все присутствующие поразились, а его друзья сильно испугались: "Сир, вы уже слышали о том, как я умею благопристойно говорить, а я часто слышал, как вы действуете; и когда я готовился ехать сюда, весь мой совет предупреждал меня о том, что поступите именно так. Но я не хотел никому верить, и не потому, что сомневался в их словах. Я ехал с сознанием своей правоты и здесь, у вас я скорее предпочту тюрьму или смерть, нежели соглашусь сделать такое, что заставит людей подумать и поверить, будто я, или мои родичи и мои люди презрели дело Господа нашего и Святой Земли… Так я сказал на совете в Никозии, отправляясь на встречу с вами, и я поехал с мыслью снести все страдания, какие могут мне выпасть, из любви к нашему Господу, который принял страдания ради нас и, буде на то его воля, нас от них избавит. А если Он пожелает или допустит, чтобы нас обрекли на заключение или смерть, я только возблагодарю Его, владыку всего, что я имею". Сказав это, он сел". Он был как христианский герой перед императором-язычником.

"Император от ярости то и дело менялся в лице; люди, часто взглядывая на сеньора Бейрута, стали говорить, полились угрозы; тогда священнослужители и другие добрые люди взялись их примирять, но не смогли заставить сеньора Бейрута отказаться от своих слов. Император же делал очень странные и опасные предложения".

Наконец было решено, что они прибегнут к арбитражу Иерусалимской курии. Император потребовал в заложники двух сыновей Жана – Балиана и Бодуэна. которых сразу же заковали в цепи и бросили в тюрьму, "привязав к железному кресту, так что они не могли согнуть ни руки, ни ноги, а вместе с ними туда же на ночь поместили и других людей, заключенных в оковы".